Я сказал ему свои ошибки я не продаю

Соседние файлы в предмете [НЕСОРТИРОВАННОЕ]

• #
• #
• #
• #
• #

  07.01.2021211.82 Кб228.pdf

• #
• #
• #
• #
• #
• #

Текст книги «Близкие и далекие»

Автор книги: Константин Паустовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)

Все пытались подражать золотистому теплому тону его картин. Этот тон молодые художники ловили и изучали всюду – в пыльных классах Академии, когда закатное солнце бросало косые лучи на паркет, в отблесках куполов и игре бронзовых шандалов, в зрачках красавиц, позлащенных пламенем свечей.

На последних картинах Левицкого золотистый тон исчез. Он сменился фиолетовым и малиновым холодным и старческим тоном.

Это дало повод Дойену произнести перед учениками речь о различном ощущении красок в юности, зрелом возрасте и старости.

– Юности свойственна пестрота красок, зрелости – тонкая мера в употреблении теплых и глубоких тонов, а старости – синеватые и холодные краски, столь похожие на цвет старческих жил на руках, – говорил Дойен и восхищался собственной проницательностью. – Не только каждый возраст человека имеет свои любимые краски, но также и каждая страна и каждое столетие на всем протяжении рода человеческого. Изучайте лица людей и краски своего века, если хотите стать его живописцами!

Кипренский следовал совету Дойена. Он изучал лица людей и краски своего века с присущей ему горячностью.

Подобно Пушкину, только что выпущенному из лицея, Кипренский вел в то время жизнь петербургского повесы.

Но и в беспокойстве легкой жизни, среди балов, бессонных ночей и бесчисленных увлечений красавицами у Кипренского бывали минуты сосредоточенности и внимания.

Они приходили внезапно. Они застигали художника то среди улицы, то на извозчике во время возвращения с товарищеской пирушки, то в разгаре беседы с друзьями.

Как бы от сильного внутреннего толчка окружающий мир преображался. Куда ни взглянешь, всюду лежали чистые краски, то плотные, то совершенно прозрачные, созданные светом северного солнца, снегом, огнем фонарей.

Привычная земля казалась в такие минуты творением гениальных художников или архитекторов. Цвет неба и облака были как будто написаны венецианцами, а горизонты, синие от прохладного воздуха, провел своим безошибочным карандашом Растрелли.

Однажды на зимнем рассвете Кипренский возвращался из гостей. Он шел по мосту через Неву, опустив голову, и ни о чем не думал – ему хотелось спать. Запоздалая тройка пронеслась мимо. Колкая морозная пыль посыпалась в лицо.

Кипренский очнулся, поднял голову и остановился. То, что он увидел вокруг, было больше похоже на торжественный сон, чем на петербургское утро.

Ночь не хотела уходить из столицы. Она лежала пластами тяжелого сизого воздуха у подножия зданий и в глубине садов.

Взошло солнце. Багровый свет уже загорался в окнах дворцов и падал вниз, в темноту, вырывая из нее то полосатую будку часового, то бронзовый памятник полководцу, седой от снежной пыли, то капитель колонны, украшенную замерзшими листьями аканта.

Небо Италии простиралось в зените, чистое и прекрасное, с грядой легких розовеющих облаков. Летел густой, медленный снег. При ясности неба это казалось непонятным. Чудилось, что снег зарождается в чистом воздухе между землей и небесным сводом.

Кипренский долго смотрел на торжественное падение снега среди немоты и безлюдья петербургских площадей. Снег осторожно ложился на чугунные перила мостов, на меховой ворот шинели и спины спящих извозчиков.

Столица покрывалась белым блеском. Далекие куранты пробили семь. Вокруг был разлит запах лесов, подступавших к Петербургу с севера и востока.

«Как я счастлив, что родился в России», – подумал Кипренский.

У себя в комнате Кипренский сбросил мокрую шинель и сел к топившейся печке.

– Где, – сказал он с тоской, – где я возьму красок, чтобы изобразить это зимнее безмолвие, и этот блеск, и дворцы, утратившие объем и тяжесть, и, наконец, волнение своего сердца? Какой божественной кистью я смогу передать немой восторг этого утра?

А назавтра после этих мыслей молодой художник – снова щеголь и повеса – забывал обо всем, откладывал кисти и спешил на вахтпарад. Там полки замирали, стоя на одной ноге и вытянув носки под водянистым и бешеным взглядом императора Павла. Там ждала его знакомая девушка – любительница военных учений.

Сверкание сабель, поднятых к небу, грохот барабанов и мерный топот полков, вращавшихся вокруг курносого императора, – все это вызывало ее восхищение.

– Я могла бы отдать сердце только военному, – сказала она однажды Кипренскому.

На следующем вахтпараде Кипренский прорвался сквозь строй солдат, бросился к Павлу и крикнул:

– Ваше величество! Я художник, но я хочу променять кисть на саблю. Молю принять меня в армию.

Павел, сморщившись, посмотрел на молодого франта и придержал коня.

– Убрать его, – сказал он сквозь зубы. – Военный парад есть таинство. Никому не вольно нарушать его безрассудными криками.

Кипренский получил жестокий выговор от начальства. Выговор был прочитан в присутствии всех учеников Академии.

Товарищи обидно пожимали плечами. Трудно было понять, как юноша, обладающий таким талантом, столь легкомысленно хотел променять его на расположение женщины.

Кипренский мучился тяжелым стыдом, но вскоре забыл о случае на вахтпараде. Он был легкомыслен не только в молодости, но и потом, в зрелые годы. Детская неустойчивость и погоня за внешним блеском в конце концов его погубили.

Еще в Академии Кипренский написал пейзаж «Пруд» – один из прекраснейших пейзажей русской живописи. Он полон тишины и прелести.

Пруд неподвижен. Вода в нем гладкая и дымная, – такою она бывает ранним утром или после заката.

Стены высоких деревьев, темные чащи неподвижно стоят по берегам пруда. В небе висят серые, насыщенные росой облака. Мраморная статуя женщины на берегу печально смотрит в светлую воду.

По своей простоте и мягкости эта картина Кипренского равна пушкинским элегиям. Поэзия сумерек выражена в ней с тончайшим мастерством.

Друзья Кипренского говорили, что он, как ночная птица, начинал жить только в сумерки.

Невольно кажется, что к Кипренскому относятся две позабытые пушкинские строчки, начало неоконченных стихов:

 

Скажи мне, ночь, зачем твой тихий мрак
Мне радостней…

Последняя строка оборвана, но содержание ее ясно. Мрак ночи радостнее разоблачающего дневного света. Романтиков всегда привлекали сумерки, когда не только природа, но и лица людей чудятся таинственными и вдохновенными.

Почти в то же время Кипренский написал портрет своего отца.

Много лет спустя он выставил этот портрет в Неаполе. Неаполитанские художники пришли в величайшее волнение. Кипренский был вызван к президенту Неаполитанской академии художеств Николини.

Старый и желчный итальянец встретил Кипренского подозрительно и сказал, что лучшие знатоки живописи тщательно исследовали портрет и нашли, что он не мог быть написан художником девятнадцатого века. Портрет был признан работой Рубенса, которую Кипренский выдает за свою. Правда, голоса знатоков разделялись. Иные считали портрет работой Ван-Дейка, другие – Рембрандта.

Кипренский расхохотался в лицо президенту. Николини закричал, что неаполитанские академики не позволят себя обманывать столь наглым образом какому-то иностранцу.

Кипренский без труда доказал, что портрет принадлежит его кисти, и долго потом издевался над неаполитанцами.

В 1803 году Кипренский блестяще окончил Академию. Начались лучшие годы его жизни.

Недаром Кипренский следовал совету Дойена и изучал лица людей своего века. Он создал галерею портретов, где каждое лицо было характерно и передавало законченный внутренний облик человека. Он вскрывал в своих работах тонкие черты характера.

Изучение портретов Кипренского вызывает такое же волнение, как если бы вы долго беседовали со всеми полководцами, писателями, поэтами и женщинами начала девятнадцатого века.

Кипренский писал свежо, широко и законченно.

На его портретах существуют не только лица, но как бы вся жизнь написанных им людей – их страдания, порывы, мужество и любовь. Все это оставило след на их облике и было перенесено на холст.

Один из современников Кипренского говорил, что, оставаясь наедине с его портретами, он слышит голоса людей.

В этом была доля правды. Живость впечатления так велика, что, глядя на портрет Пушкина, слышишь как будто давно знакомый голос поэта, обращенный к нам, его далеким потомкам.

Галерея портретов Кипренского разнообразна. Это великолепные автопортреты, портреты детей и его современников поэтов, писателей, государственных мужей, полководцев, любителей живописи, купцов, актеров, крестьян, моряков, декабристов, художников, масонов, скульпторов, коллекционеров, просвещенных женщин и архитекторов.

Достаточно перечислить несколько имен, чтобы понять, что Кипренский был подливным живописцем своего времени: Пушкин, Крылов, Батюшков, слепой поэт Козлов, Ростопчин, графиня Кочубей, знаток искусств Оленин, Голенищев-Кутузов, масоны Комаровский и Голицын, адмирал Кушелев, Брюллов, актер Мочалов, переводчик «Илиады» Гнедич, легендарный кавалерист Денис Давыдов – «боец чернокудрявый с белым локоном на лбу», партизан Фигнер, строитель одесского порта де Воллан, декабрист Муравьев, поэты Вяземский и Жуковский, архитектор Гваренги.

Этот список юношеских работ Кипренского далеко не полон. Кипренский оставил еще несколько автопортретов.

Он писал себя то подмастерьем живописи, то мечтательным мальчиком, читающим стихи, то изящным и оживленным светским юношей, объединившим в себе образы Моцарта и Евгения Онегина.

На всех этих портретах он одинаков – нервный, легкомысленный, тонкий, с косыми взлетающими бровями. Товарищи звали его «нежным франтом», а один из них оставил о Кипренском скупую, но выразительную запись:

«Был он среднего роста, довольно строен и пригож, но еще более любил делать себя красивым».

Незадолго до войны 1812 года Кипренский был послан в Москву в помощники скульптору Мартосу. Мартос работал в то время над памятником Минину и Пожарскому.

В Москве Кипренский продолжал писать с прежней горячностью и мастерством.

Он мечтал о поездке в Италию, о Риме – второй родине художников, но границы были закрыты.

Армия Наполеона шла по Европе в громе сражений и побед. Музеи сотрясались от гула канонады. Ядра скакали по бульварам музыкальной Вены. Художники ушли с полей, уступив место лафетам, пыльной гвардии и санитарным повозкам.

Кипренский смирился и усердно помогал Мартосу – умному скульптору, уже прославленному памятником герцогу Ришелье в Одессе.

В это время талант Кипренского достиг полного выражения. Легкомыслие как бы покинуло Кипренского. Художник чувствовал глубоко и сильно и со смелостью и тактом передавал то, что чувствовал.

Работа ему давалась легко. Он был подлинным «баловнем счастья».

Из Москвы Кипренский переехал в Тверь, где в то время жила дочь Павла Первого, принцесса Екатерина Павловна. Она пригласила Кипренского к себе и окружила заботами.

Дворец Екатерины Павловны был превращен в литературный клуб. Все выдающиеся люди Москвы бывали здесь запросто.

Окна дворца каждый вечер пылали сотнями свечей. В гостиных курили, спорили, читали стихи и острословили московские поэты и писатели, меценаты и художники.

Приближалась война. Дыхание боевых дней, передвижение армии, тревога, охватившая страну, – все это способствовало напряженной и взволнованной мысли.

Иногда в полночь быстро входил новый неожиданный гость. От его плаща шел запах ветра и полей. Он нетерпеливо скакал из Москвы в Тверь на перекладных, чтобы сообщить последние вести о баталиях и выслушать чтение высокопарных стихов и шум страстных споров.

Тусклый фонарь у тверского шлагбаума и ленивый сторож-инвалид перевидали в то время много приезжих, памятных всей России.

Кипренский жил вместе со всеми приподнятой и бессонной жизнью.

Но однажды вечером никто не приехал. На городскую площадь вошел на рысях полк угрюмых улан и расположился биваком. Горели костры, освещая черные капли дождя. Громко жевали лошади. Запах дыма, навоза, лошадиного пота и хлеба был неотделим от хриплой брани и дребезжащего голоса трубы. Москва была занята Наполеоном.

В Твери стало тихо. Больше никто не приезжал. Кипренскому было некого рисовать. Тогда он начал писать портреты крестьян и пейзажи на окраинах Твери и берегах Волги.

Карандаш сменил кисть. Кипренский только подцвечивал свои рисунки с удивительной тонкостью.

Слава молодого Кипренского росла стремительно.

Он вернулся из Твери в Петербург почти признанным гением. Слух о нем проник в Западную Европу. Вся столица говорила о «волшебном карандаше» художника. Легкость, с какою он создавал свои портреты, казалась чудом.

Кипренский был приглашен ко двору писать портреты великих князей. Все именитые люди столицы добивались чести быть увековеченными Кипренским.

Законное признание художника знатоками живописи преобразилось в петербургском высшем свете в пустую и трескучую моду. Кипренский стал моден, как в то время были модны коралловые ожерелья среди женщин и звонкие брелоки – «шаривари» – среди мужчин.

Кипренский начал писать еще лучше. Мастерство его портретов, особенно портрета Хвостовых, достигает как бы предела человеческих возможностей. Петербург подхватывает брошенное кем-то крылатое слово, что краски Кипренского действуют на людей, как рейнвейн. Они рождают резкие переходы от улыбки к необъяснимой печали, от восторга к задумчивости.

Кипренский, обладавший величайшим даром импровизации, но лишенный многих насущных знаний, упорства и мужества, погружался в блеск славы.

Он не жалел себя. Вдохновение – непонятное состояние, предел мечтаний художников и поэтов – длилось дни, недели, месяцы.

Вдохновение заставляло его смеяться от радости при каждом удачном ударе кисти, страдать от бессонницы, бродить по Петербургу в зелени и блеске белых ночей, всматриваться в спящие многоцветные воды, чтобы потом перенести эти краски на полотно.

Вера в могущество и светлый дар своих рук, глаз, своего ощущения мира держала художника в непрерывной внутренней дрожи.

Из мастерской, пахнущей лаком, он едет в императорские дворцы, где воздух кажется ему благородным от множества картин, мебели и бронзы, сделанных руками славных мастеров. Выйдя из дворца, он встречает друзей, приветствующих его молодо и радостно. Он встречает женщин, открыто улыбающихся ему, его славе, его счастливой юности, – женщин прекрасных и ждущих столь же прекрасной любви.

Кружится голова. Дни мелькают в жестоком напряжении. Где-то в глубине мозга уже родилась, как мышь, усталость и начинает грызть пока еще осторожно и робко, вызывая приступы головной боли. Усталость и головную боль Кипренский заглушал вином.

Кипренский не знал, да и не мог знать, что слава для таких людей, как он, – страшнее смерти.

Он любовался славой, гордился ею. Он искренне верил лести и трескучим тирадам журналистов. Он думал, что мир уже лежит у ног, покоренный его мастерством.

Он не знал, что талант, не отлитый в строгие формы культуры, после мгновенного света оставляет пороховой чад. Он забыл, что живопись существует не для славы. Он пренебрег словами Пушкина о том, что «служенье муз не терпит суеты, прекрасное должно быть величаво».

За это он расплатился впоследствии тяжело и жестоко.

Кто знает, чем бы кончились эти напряженные дни, если бы не наступила передышка. Кипренскому было разрешено уехать в Рим «для усовершенствования в живописном мастерстве».

Может быть, Кипренский надорвался бы и умер молодым, как умирали многие талантливые люди в тогдашней России. Может быть, он, живя вблизи Жуковского и Пушкина, живя в кругу людей, знавших его душевную неуравновешенность, никогда бы не сделал искусство средством для жизненного успеха. Кто знает?

Сам он втайне сознавал, что совершает ошибку, но, непривыкший разбираться в своих душевных состояниях, не мог решить, как найти от нее избавление.

Он неясно тосковал о друге, который удержал бы его от погони за удачей и внешним блеском, вылечил бы от безволия и внушил мудрость большого человека и скромность подлинного гения. Тоска о друге-хранителе преследовала Кипренского до самой смерти, но жажда легкой жизни и удачи преодолела все.

От Петербурга до Любека Кипренский плыл на корабле. Море бушевало. Кипренский восхищался. Ему казалось, что корабль несет его в туманные страны романтики, взлелеянные в мечтах еще с детства.

Любек поразил его пустынностью. Недавно из города ушли последние наполеоновские полки. Германия встретила художника шелестом придорожных тополей и шумом быстро текущего Рейна. Наконец коляска Кипренского достигла Швейцарии. Он увидел Альпы.

«Я видел, – восклицает он в письме к Оленину, – горы, осужденные на вечные льды».

Кипренский остановился в Женеве, где написал несколько портретов и был избран членом художественного общества. Это избрание он встретил как должное.

Из Женевы он выехал в Италию. Радость не покидала его. Цветение чуждой природы создало вокруг него новый живописный мир.

Густые леса на берегах Лаго-Маджиоре встречали его легким гулом. Свет солнца трепетал на их листве, как на поверхности моря. «Винограды горели, как яхонты. Селения улыбались своему изображению в лазоревой воде». Голоса пастухов звучали непонятно и весело в теплом неподвижном воздухе.

В Милане Кипренский целые дни проводил около «Тайной вечери» Леонардо да Винчи. Сторожа, хранители картины, рассказывали ему, как Наполеон несколько часов сидел перед творением Леонардо в глубокой задумчивости. Созерцание «Тайной вечери» внушило Кипренскому новую веру в свои силы.

«При виде творений гения, – писал он, – рождается смелость, которая в одно мгновение заменяет несколько лет опытности».

В миланском театре Кипренский впервые услышал «Волшебную флейту» Моцарта.

Чистые звуки моцартовской музыки, похожие на голоса серебряных труб, – привели его в восхищение. В музыке Моцарта Кипренский хотел найти оправдание для себя, – ведь создал же Моцарт, капризный и ветреный, как женщина, проводивший ночи в пирушках и похождениях, эту высокую музыку.

Но Кипренский не знал, что Моцарт никогда не подчинял музыку низкому житейскому успеху.

Дилижанс въехал в Рим поздним вечером. Он задержался в Альбани, где ленивые жандармы окуривали серой вещи путешественников. В окрестностях Рима свирепствовала холера.

Когда стих грохот колес по каменной мостовой, Кипренский услышал свежий шум воды в городских фонтанах. Вода журчала и пела, наполняя ночь усыпительным плеском.

Сердце у Кипренского тяжело билось. Его провели в темную сводчатую комнату гостиницы и зажгли свечи.

Он тотчас же погасил их и распахнул окно. Ночь, великая, как далекое прошлое, стояла над Римом. Казалось, атланты держали ночное небо на широких плечах и от усталости все ниже склонялись к земле, приближая к ней звезды.

Неразгаданный город лежал у ног художника. Кипренский долго всматривался, пытаясь различить величественные руины, и вздрогнул, – в темноте высился огромный тяжелый купол собора, более черный, чем ночь. Это был храм святого Петра.

Кипренскому стало страшно. Он вспомнил последние петербургские годы. Внезапная усталость спутала его мысли.

«Не исчерпал ли я себя петербургским неистовством? – подумал Кипренский, отходя от окна. – Хватит ли сил продолжать начатое столь же успешно? Достигну ли я вершин Рафаэля? А достигнуть надобно».

«Нет!» – мерно сказал кто-то из темноты за окном.

Кипренский быстро обернулся, – это тяжелый церковный колокол отсчитывал часы.

«Нет!» – повторил колокол и стих, но темнота еще долго гудела от его медного голоса.

Было два часа ночи. Силы оставили Кипренского. Он уснул не раздеваясь.

А утром в лицо полилось густое римское небо. Голубой воздух наполнял комнату. Пели фонтаны. Звонили колокола. Внизу на тесной площади бранились итальянки, продавщицы овощей, и отчаянно вопили погонщики ослов.

Кипренский быстро умылся, сбежал, насвистывая, с лестницы и смешался с пестрой толпой, расступившейся пред красной каретой кардинала.

Ветер пролетал над Римом и нес сухие и пышные облака, такие же, как на картинах старых мастеров.

Кипренский, отравленный славой, растерялся в загадочном Риме.

С каждым днем он все больше убеждался, что вершины Рафаэля ему не по силам. Он испытал чувство, описанное Гоголем: «Могучие создания кисти возносились сумрачно перед ним на потемневших стенах, все еще непостижимые и недоступные для подражания».

В чем была тайна Рафаэля? В чем было очарование старых мастеров? Как открыть эту тайну и перенести на свои холсты легкость чужой кисти?

Кипренский не знал. Он хотел покорить Рим, как недавно покорил Петербург. Он торопился и потому пошел по самому легкому пути.

Картины Рафаэля были выписаны тонко и гладко. Кипренский решил выписывать свои работы так же тщательно, как Рафаэль и Корреджио. Выходило сухо, мертво. Художник изменил себе. Глаза его как будто не видели живых красок.

Вместо великолепных портретов он начал писать скучные композиции Христа, окруженного детьми, и слащавые головки цыганок с розами в волосах.

Он хотел покорить Рим, но не знал Рима.

Однажды Кипренский услышал, как на улице весело распевали песню о Брюллове. Впервые зависть вошла в сердце. Рим – вечный Рим! – пел песню о молодом русском художнике, но не о нем, не о блистательном Оресте.

Кипренский был чужд Риму. Галерея Уффици во Флоренции заказала ему его собственный портрет. Но Кипренскому этого было мало. О портрете знали многие, но не весь Рим.

Кипренскому хотелось быть блестящим не только в живописи, но и в повседневной жизни. Он мечтал о том, как всюду – в остериях и дворцах, в Ватикане и академиях, среди прелестных римлянок и завистливых художников – громкая слава летит за ним, кружит головы, дает богатство, беспечность, любовь, преклонение.

В Риме для Кипренского пришло время последнего выбора между суровой жизнью подлинного художника и позолоченным существованием модного живописца. Кипренский выбрал последнее.

В то время военная гроза уже отшумела. Наполеон был сослан на пустынный остров в океане. Громы революции затихли в сонном воздухе Европы.

Романтика умирала, не находя опоры в окружающей жизни. Место прежних героев и бледных от нежности женщин заняли Чичиков и Хлестаков. Романтика умирала, и вместе с ней медленно умирал художник Кипренский.

Русские художники, жившие в Риме, скоро наскучили Кипренскому.

Все дни напролет они свистели, как дрозды, за мольбертами в своих тесных комнатах, а по вечерам заполняли остерии на Испанской площади, затевая за дешевым вином бесплодные споры.

Они отращивали бороды, чтобы быть похожими на мастеров Возрождения, небрежно закидывали через плечо плащи, мечтали о славе Кановы, болели римской лихорадкой «терцаной» и время от времени умирали от чахотки. Рим был губителен для северян.

Только двое русских привлекали Кипренского – Брюллов и чахоточный застенчивый Тамаринский.

Дружба с Брюлловым не ладилась. Он обидно молчал, рассматривая последние итальянские работы Кипренского. Мнительный Кипренский объяснял это завистью.

Тамаринский тоже молчал, но в глазах его не было осуждения. Даже в Риме он кутал в шарф худую шею и жаловался на сырость ночей, – по вечерам ветер приносит из Кампаньи запах болот.

Тамаринский был сыном дьякона. Его отец надорвался, читая евангелие на литургии в присутствии императора Павла. Этим обстоятельством друзья Тамаринского объясняли хилое здоровье художника, родившегося через год после этого случая.

Тамаринский был знаком со знаменитым датским скульптором Торвальдсеном, соперником итальянского скульптора Кановы, жившим в то время в Риме.

Торвальдсен только что закончил бюст лорда Байрона. Весь Рим говорил о недавнем посещении города английским поэтом.

Кипренский еще с петербургских дней хранил в своем сердце память о Байроне. Он горько досадовал на судьбу, приведшую его в Рим после отъезда Байрона. Он завидовал даже слугам в остериях, видевшим прекрасного британца.

Кипренский уговорил Тамаринского пойти вместе к Торвальдсену посмотреть бюст Байрона и поговорить о поэте.

В то время Кипренский писал картины на аллегорические сюжеты – «Анакреонтову гробницу» и «Цыганку с миртовой веткой в руке». Писал он вяло, стараясь приятностью красок и зализанностью мазка вызвать восхищение итальянской публики.

Картины хвалили, особенно «Анакреонтову гробницу». Итальянский поэт Готти даже воспел ее в тяжеловесных стихах. Но все это было не то, – в похвалах не хватало искреннего волнения, как и в картинах уже не было живой игры красок и свободной кисти.

Посещение Торвальдсена доставило Кипренскому величайшую горечь и радость.

Беловолосый датчанин – обычно ленивый и беспечный – был в тот вечер сердит и взволнован.

Когда Кипренский вместе с Тамаринским поднимались в мастерскую Торвальдсена по железной грохочущей лестнице, из дверей мастерской выскочил толстый человек. Обмахивая шляпой потное лицо, он промчался мимо Кипренского и едва не сбил его с ног. Кипренский узнал в нем скульптора итальянца, известного своими ловко сделанными, безжизненными статуями.

Внезапно дверь мастерской распахнулась. В ней появился Торвальдсен.

– Я зубами высеку из мрамора лучше, чем ты резцом! – крикнул он вслед убегавшему скульптору и захлопнул дверь.

Кипренский поколебался и осторожно постучал. Слуга открыл дверь. Торвальдсен быстро ходил по мастерской. На диване с цилиндром в руке сидел красавец Камуччини – известный Риму исторический живописец – и смеялся, глядя на Торвальдсена.

– Я удивляюсь, как развитой человек может смеяться! – сказал Торвальдсен и обернулся. Гнев быстро сошел с его лица. Через минуту он уже наливал в стаканы вино и отгонял мохнатых собак, царапавших лапами бархатные жилеты гостей.

Оживленно беседовали о скульптуре. Кипренский сказал, что мраморы Ватикана представляются ему мертвыми и не вызывают волнения, свойственного великим творениям искусства.

– Мой русский друг, – сказал Торвальдсен, посмеиваясь и разглядывая на свет вино, – мой знаменитый друг, позвольте мне сегодняшней ночью показать вам эти мраморы, и вы измените ваше легкомысленное суждение.

– Как, ночью? – воскликнул Кипренский.

– Не будем раньше времени разглашать нашу тайну, – хитро сказал Торвальдсен.

Камуччини снисходительно улыбнулся.

– Нельзя оскорблять мрамор! – воскликнул Торвальдсен. – Ничто лучше мрамора не может выразить чистоту человеческого тела. Он слишком тонок для моих грубых рук. Я преклоняюсь перед благородным резцом Кановы. С детства я привык высекать статуи из дерева. Я помогал отцу. Мой отец – исландец, резчик по дереву в Копенгагене, – делал деревянные фигуры для носов кораблей. Он был плохой художник. Его деревянные львы были похожи на толстых собак, а нереиды – на торговок рыбой.

Торвальдсен засмеялся.

– Отец очень горевал, что ему не удается работа. Вечером, за несколько часов перед моим рождением, мать сидела за прялкой. Она ждала родов, была рассеянна и забыла завязать нитку на прялке. Это у нас, датчан, считается счастливой приметой. «Петер, – сказала мать отцу уже после того, как я родился, – не горюй. Я забыла завязать нитку на прялке. Значит, сын принесет нам счастье». – «Я не знай, что это такое», – сказал отец. «Я тоже хорошенько не знаю, – ответила мать, – но я думаю, что счастлив тот, кто доставляет счастье многим людям».

Торвальдсен налил Кипренскому вина.

– Пейте! Все матери ошибаются, когда говорят о своих детях. И моя мать ошибалась, когда так думала обо мне. Я рассказал вам это затем, мой знаменитый русский друг, чтобы привести наивные слова моей матери о счастье. Я завидую вам. Вы должны быть беззаботно счастливым человеком. Я знаю ваши петербургские работы. Поэтому пейте и не спрашивайте меня о бюсте Байрона. Я его не покажу.

– Почему?

– Об этом мы поговорим по дороге в Ватикан.

Торвальдсен встал.

– Ночь уже достаточно темна, – сказал он, – чтобы смотреть античные статуи.

Кипренский недоумевал. Они вышли. Римская ночь была полна тьмы, огней, затихающего грохота колес и запаха жасмина.

– Почему вы не хотите показать нам бюст Байрона? – спросил Камуччини. – Неужели мы не достойны этого?

Торвальдсен остановился около лавчонки с фруктами и закурил трубку от толстой свечи, прилепленной к прилавку. Связки сухой кукурузы висели вперемежку с гроздьями апельсинов.

– Друзья, – сказал Торвальдсен, – не обижайтесь. Я не покажу вам Байрона потому, что эта работа несовершенна и не передает души поэта. Когда Байрон вошел в мою мастерскую, я обрадовался так сильно, как исландские дети радуются после зимы летнему солнцу. Я пел, работая над бюстом, хотя Байрон позировал ужасно. Его лицо было все время в движении. Ни на одно мгновение оно не могло застыть. Тысячи выражений срывались с этого прекрасного лица точно так же, как с его губ срывались тысячи то веселых, то острых, то печальных слов. Я делал ему замечания, но это не помогало. Когда я кончил бюст, Байрон мельком взглянул на него и сказал: «Вы сделали не меня, а благополучного человека. На вашем бюсте я не похож». – «Что же дурного, если человек счастлив?» – спросил я. «Торвальдсен, – сказал он, и лицо его побледнело от гнева, – счастье и благополучие так же различны, как мрамор и глина. Только глупцы или люди с низкой душой могут искать благополучия в наш век. Неужели на моем лице нет ни одной черты, говорящей о горечи, мужестве и страданиях мысли?» Я поклонился ему и ответил: «Вы правы. Мой резец мне изменил. Я радовался, глядя на вашу голову, а радость туманит глаза». – «Мы еще встретимся», – сказал Байрон, пожал мою руку и вышел. На днях один богатый русский предложил мне за бюст тысячу цехинов.

– И что? – живо спросил Кипренский.

– Ничего. Я сказал ему: «Если бы вы, сударь, предложили мне деньги за то, чтобы разбить бюст, я взял бы их охотно. Свои ошибки я не продаю».

Торвальдсен засмеялся. Кипренский молчал. Все, что говорил Торвальдсен, причиняло ему боль. Датчанин бередил рану.

«Даю ли я сейчас счастье многим людям, как это было ранее? – думал Кипренский. – Неужели только глупцы пытаются устроить благополучие своей жизни?»

Размышления эти были прерваны приходом в Ватикан. Торвальдсен передал привратнику пропуск от кардинала.

При свете тусклой свечи они прошли по темным и гулким залам, где столетиями жили в тишине статуи, фрески, картины и барельефы. Лысый старик монах шел следом за Торвальдсеном.

Торвальдсен остановился посреди обширного зала. В нишах тускло белели мраморы.

– Отец! – негромко позвал Торвальдсен монаха. Старик подошел. Торвальдсен взял из его рук факел, не замеченный ранее Кипренским, и поднес к нему свечу.

Багровое пламя рванулось к потолку, и под стенами внезапно засверкали статуи, озаренные колеблющимся светом.

– Теперь смотрите! – негромко сказал Торвальдсен.

Художники стояли неподвижно. Кипренский всматривался в неясную игру огня на теплом камне. Он старался закрепить в памяти движения теней, сообщавшие необычайную живость лицам героев и мраморных богинь. Знакомая по петербургским дням давно позабытая душевная дрожь овладела им. Слезы комком подступили к горлу.

© Ася Невеличка

* * *

Пролог

Никогда не думала, что моя свадьба начнется со слов:

– Мне нравятся маленькие кудряшки там, внизу. Я по крайней мере чувствую, что трахаю женщину, а не ребенка.

Мое состояние невозможно описать.

Я стою в боковой комнате церкви, с задранными на голову юбками свадебного платья. За стеной от нас стоит регистратор браков. Но это не та церковь, куда я должна была приехать. Не тот регистратор, который должен был узаконить мой брак. И передо мной вовсе не мой жених!

С двух сторон меня держат его подпевалы. А он оттягивает резинку моих нежных кружевных трусиков и заглядывает туда.

Я не сдерживаю рвущееся рыдание, но тут же прикусываю губу и распахиваю глаза шире. На звук плача он просовывает палец между складок и давит.

– Я слышал, ты девственница? Уверен, эта миленькая киска будет мокрой, когда я трахну тебя.

Но пока меня тошнит от абсурдности ситуации.

Почему самый лучший день в моей жизни превращается в страшную сказку? Что я такого сделала?

– Так что ты решила? – ко мне снова обращается человек без лица.

Может, у него и есть лицо, но он носит черную маску. И я не верю, что только из-за карантина. И еще – повязку на лбу, как какой-то японец, хотя глаза у него обычные.

Нет, не обычные. У него очень красивые глаза. Темные, опасные, под черными нависшими бровями. Я плакать забываю, когда ловлю его взгляд. Он очень выразительный. И пусть я не понимаю больше половины того, что он выражает, мне страшно.

– Ты согласна стать моей женой, Карина, или пустить тебя по кругу? Желающих познакомиться с твоей киской много.

Рядом раздаются одобряющие смешки.

– Я… я не Карина.

Может, он меня перепутал с другой невестой?

Он снова встречается со мной взглядом.

– Если я захочу назвать тебя шлюхой, то так и назову. Если захочу, чтобы ты называла меня папочкой, пока я натягиваю твою девственную дыру на член, ты будешь кричать от восторга и называть меня папочкой. Это понятно?

И тут меня пробивает дрожь. Спутал он меня или нет, но теперь точно не отпустит.

– М-м-мой папа, – заикаясь, говорю я, – найдет тебя и убьет!

– Жду и считаю часы. А может, дни, когда он увидит, в кого ты превратилась, шваль. Это будет печальное зрелище. Из принцесски – в неразборчивую блядь.

Он резко отпускает резинку трусиков, и те щелкают по коже. Я охаю.

– Начнешь свое взросление сейчас? Или сначала сыграем свадебку?

Он издевательски дергает меня за фату.

– А какая разница?

– В количестве партнеров, дорогуша. Все они или только я.

– Только ты, – поспешно соглашаюсь я.

– А потом – они. – Я по голосу слышу, как он ухмыляется. – Но чем дольше ты будешь послушной, тем больше задержишься со мной. Выбесишь – отдам им. Понятно?

Киваю. Уверена, уже через час папа найдет меня и порешит этих ублюдков. А пока я соглашаюсь на все, что можно исправить.

Выйду замуж за него, а папа расторгнет этот брак, как будто его и не было.

– Я выйду. За тебя.

Он треплет меня по щеке, как какую-то комнатную собачку. Кивает парням, и те отпускают меня. Я поправляю задранный подол дорогого свадебного платья.

Оно помято и никуда не годится. Придется выбросить. Я все равно его больше никогда в жизни не надену!

И никогда еще мои мысли не были такими пророческими.

Глава 1. Похищение

Каролина

Кто не мечтает о жизни принцессы?

Я не мечтаю – я ей живу. Даже папа называет меня «моя маленькая принцесса». Я уже не маленькая. Месяц назад мне исполнилось двадцать лет. А сегодня я выхожу замуж.

Не за принца. Но папа постарался и нашел мне самого лучшего жениха на свете.

Красивого, богатого, умного и очень мужественного.

Когда я впервые увидела его – лишилась речи. Мне понравились его ямочки на щеках, когда он улыбался и подмигивал мне. Сильный волевой подбородок. Невероятно голубые глаза, как весеннее небо.

Меня природа наградила серыми непримечательными глазами. Но все остальное – без изъяна. Мама всегда говорит, что я – совершенство.

Сравнивать довольно сложно. Я никогда не водилась со сверстницами и не встречалась с парнями. Но реакция жениха мне понравилась. Он тоже, как и я, первые минуты не мог прийти в себя, только поедал меня глазами.

Я поняла, что это любовь с первого взгляда. Все точно так, как я себе представляла.

Знакомство состоялось на день рождения. А со следующего дня мы с мамой стали готовиться к незабываемой свадьбе. Я глупо хихикала, представляя, как буду его женой по-настоящему. Наконец-то покину отчий дом, который за двадцать лет стал моей крепостью и тюрьмой одновременно. И получу красивого мужчину и свободу путешествовать!

Это моя мечта, поехать и посмотреть весь мир! Запертая в доме, на домашнем обучении, теоретически я много где побывала. Настало время осуществить мечту наяву.

И я верю, что мой жених меня поддержит. Даже в голову не приходит, что он кинет. Папа все сделает, чтобы я была счастлива.

Утром мама привела девушек. Они занимаются моими волосами, ногтями, кожей. Потом черненькая молоденькая девушка подмигивает и достает большую, с чемодан, косметичку.

– Какой стиль предпочитаешь? Яркий? Естественный? Королевский?

Я смущаюсь.

Все двадцать лет я торчала либо дома, либо за городом на нашей вилле. Мне и в голову не приходило, что макияж может быть разным. Я всегда полагала, что его, как и прическу, выбирают к типу лица и носят всю жизнь.

Остричь длинные волосы мне не позволили, а краситься я перестала, когда поняла, что и после шестнадцати меня из дома не выпустят.

– Ярко, – неуверенно выбираю я, но тут же сомневаюсь: – Нет, лучше естественно…

– Тогда добавим блеска? – подмигивает чернявая.

Я решаю, что если она не справится, если мне не понравится, я успею смыть все с себя и нанести макияж заново сама.

Но у нее все получается просто великолепно. И я выгляжу как самая настоящая сияющая принцесса.

– Каролина, час до свадебного кортежа! – врывается мать.

Девушки шустро все убирают в свои сумки и покидают мою комнату в башне.

Это отдельная тема для шуток. Отец сделал пристрой к дому в виде трехэтажной башни, в которой и располагались мои комнаты. Как будто в отдельном крыле. Создавая видимость изолированности.

Но мне не хватает только злого дракона под окнами, чтобы окончательно оказаться в сказке в роли Рапунцель.

Надеваю свадебное элегантное платье, расшитое сверкающими кристаллами, и полностью преображаюсь.

Мать отходит и плачет. А я смотрю в зеркало и не узнаю себя. Такой красивой я еще никогда не была.

Всего час до свободы!

Этот час оказывается самым суетливым в моей жизни. Папа бегает, родственники бегают и кричат, мама кричит, и только мне велят сидеть в стороне и не вмешиваться в хаос.

– Машина подъехала! – волнуется мама, выглядывая из окна. – Они раньше. Миш, а почему одна?!

– Ты готова? – в ответ кричит папа с верхнего этажа. – Остальные подъедут. Усаживай пока Каро. Ей потребуется целая машина, чтобы влезть в нее со своим платьем.

Я только усмехаюсь, а мама, все еще не собранная, подбегает ко мне и толкает на выход.

– Ты слышишь, что говорит папа? Сейчас я крикну сестер, они тебе помогут.

С двух сторон подхватываю платье и вместе с мамой иду к первой машине, украшенной лентами и живыми цветами.

– Он облетят по дороге, и будет смотреться убого, – досадует мать.

– А мне нравится! – улыбаюсь я.

Не хочу портить себе настроение из-за цветов. Тем более они действительно прекрасны.

– Ну где же эти копуши?! Подержи, я потороплю их.

Мама отдает мне в руки половину юбок, но на помощь приходит водитель. Он в униформе и фуражке, низко надвинутой на лоб.

Я его не разглядываю, но благодарю, когда он помогает мне без кузин сесть в машину и расправить платье. Дверь захлопывается, и я впервые вздрагиваю от какого-то странного чувства заточения.

Водитель садится за руль, я тут же окликаю его:

– Нам еще ждать другие машины и всю семью. Давайте откроем двери. Очень душно.

Но в ответ слышу щелчки автоматических замков. Водитель заводит двигатель и резво отъезжает от дома.

Я обеспокоенно оглядываюсь. Неужели снова поменялись планы, а меня забыли предупредить?

Нас спокойно выпускают с территории, и охранник машет мне вслед рукой.

– Она у меня. Отбой, – неожиданно произносит водитель и прибавляет газа.

На повороте от скорости машину заносит, а я заваливаюсь набок и путаюсь в юбках.

– Что происходит?

– Тебе скоро все объяснят. Сиди тихо.

Я еще не боюсь, потому что не успеваю за событиями. Но когда водитель останавливается и вытаскивает меня из машины, я вижу еще четыре украшенных автомобиля, брошенные на боковой дороге от трассы.

К нам с разных сторон подлетают четверо мужчин, меня пихают в серую машину поменьше, остальные садятся во вторую черную, тоже не имеющую никакого отношения к кортежу. И мы срываемся с места.

Все понятно. Это похищение.

Я истерически смеюсь. Надо же, папа так боялся, что его принцессу могут украсть, что не выпускал меня двадцать лет из дома! Держал в четырех стенах под постоянным наблюдением. И вот, в день свадьбы, в шаге от свободы его самый сильный страх сбывается.

Я похищена.

Сидящий рядом бандит наотмашь бьет меня по лицу, и пощечина отрезвляет. Я захлебываюсь смехом и замолкаю.

Ничего.

Папа очень быстро найдет меня и выкупит.

Я в нем не сомневаюсь.

Тень

– Подъезжают.

Я киваю, привычно натягиваю на лицо маску и капюшон. Так мое лицо всегда остается в тени.

– Невеста на подходе, – говорю я нанятому регистратору. – Помните, что надо сделать?

– Да.

Я встаю на место жениха. Поворачиваюсь к высоким дверям входа в церковь. Здесь не так торжественно, как должно быть на церемонии, но я выбрал церковь в насмешку над ее планами.

Маленькая принцесска хотела свадьбу? Первую брачную ночь?

Получите, распишитесь.

Двери распахиваются, и мои парни вталкивают бабочку в облаках белого сверкающего платья. Она тут же застывает, пытаясь рассмотреть меня.

Кажется, оценила шутку.

И я прищуриваюсь, чтобы разглядеть ее – дочь моего главного врага.

Вот тут получаю удар под дых от невероятной, нетронутой красоты не моей невесты.

– Ведите ее сюда, – приказываю парням.

Они насмехаются и загоняют бабочку в мои сети. От ее близости становится тяжелее. В жизни не обидел бы такое прекрасное создание. Но судьба распорядилась иначе. Я намерен обижать ее долго и преднамеренно.

Беру ее руку и сквозь отчаянное сопротивление невесты кладу себе на локоть.

– Мы готовы, начинайте, – киваю распорядителю.

Тот переводит взгляд с меня на нее и обратно. Но быстро вспоминает о размере оплаченной суммы и начинает частить положенные законом слова.

Доходит до самой интересной части плана:

– Согласна ли ты взять в мужья этого человека, принадлежать ему, быть покорной и послушной ему, уважать и почитать…

– Нет! Нет! Меня похитили! Помогите!

Идеально. Она вписывается в роль, не разучивая ее.

Я с грацией эквилибриста достаю ствол, красиво проворачиваю его на пальце, приставляя к ее гладкому лбу.

– Правильный ответ – «да», принцесса.

Но она смотрит на нанятого мной регистратора и одними губами беззвучно умоляет:

– Помогите.

– Помочь тебе могу только я, но не буду. Если только ты хорошо умеешь умолять. На коленях, – намекаю я.

Но она не понимает намека.

– Парни, отведите ее в комнату прихожан, – распоряжаюсь я, пряча ствол. – Мы ненадолго уединимся с невестой. Порепетируем покорность. А потом вернемся.

Я знаю, что регистратор будет ждать, сколько понадобится.

Моя душа ликует. Я дождался момента, когда месть свершится. Ее отец будет плакать кровавыми слезами, когда получит дочурку обратно.

Но я захожу в комнату и вижу принцессу в слезах.

– Вы ее трогали? – вопросительно выгибаю бровь.

– Нет, Тень. Но если ты прикажешь…

В воздухе повисает тяжелая пауза. Я слежу за невестой. Она напряжена, зажата моими парнями и, похоже, не понимает расклад.

– Итак, у тебя есть выбор. Стать моей женой или…

– Нет!

Снова из нее вырывается протест.

– Или, – невозмутимо продолжаю я, жалея, что мой голос глушит маска. – Мои парни накачают тебя спермой во все щели.

Её глаза становятся огромными. Хотя до этого я не видел таких больших ясных глаз. Как у такого мерзкого чудовища, ее отца, могла появиться дочь-ангел? За что ему такой дар?

– Посмотрим, какие сокровища ты прячешь от нас, – пророкотал я, чувствуя поднимающееся возбуждение. – Парни задерите ей подол.

– Нет, не надо… пожалуйста.

– Не сопротивляйся. Иначе останешься без своего чудесного платья, – предупреждаю я.

И от вида нежнейших кружев, покрывающих ее киску, у меня темнеет в глазах от вожделения.

Может, трахнуть ангела в церкви? Или бог не простит мне этой шутки?

Глава 2. Брачное ложе

Каролина

От свалившихся неприятностей кружится голова. Но я стою ровно, выпрямив спину и вздернув подбородок. Этот неприятный мужлан не дождется от меня просьб о пощаде.

Я не буду умолять, тем более на коленях. Знаю, скоро придет папа и вытащит меня из неприятностей. Вот тогда умолять придется ему.

За все время он так и не показал своего лица. Для меня он так и остается запоминающимися глазами и Тенью. Так назвал его один из пособников.

– Можете поцеловать свою жену, – закончил регистратор.

Я вздрагиваю. Поворачиваюсь к нему. Сейчас? Он снимет маску, и я посмотрю в лицо тому, кто посмел перейти дорогу папе?

– Обойдемся. Это формальность.

А дальше он бесцеремонно выводит меня из церкви. Ему плевать, что я путаюсь в юбках пышного платья и падаю. Он тащит меня до припаркованной огромной черной машины, заталкивает внутрь и захлопывает дверь.

Вот он, момент!

Пока он обходит свой катафалк, я могу выпрыгнуть и сбежать…

Думаю и тут же насмехаюсь над собой.

Бежать. Как же. На высоких каблуках и в этом платье! На целых два шага успею отбежать от машины. А мужлан сразу же сделает что-нибудь неприятное.

Он садится за руль. Сам. Заводит машину и смотрит на меня через зеркало на стекле. Теперь этот урод натягивает темные очки. Даже глаз не видно.

– Что дальше? – нервно спрашиваю я.

– Медовый месяц, принцесса, – угрожающе бросает он и срывается с места, резко давя по газам.

Я смотрю, куда мы едем, стараюсь запомнить дорогу. Но похититель кружит по городу, пока не останавливается в какой-то подворотне, где его катафалку явно тесно.

Распахивает дверь и подтаскивает меня ближе. Я не понимаю, мне выходить или оставаться в машине? Попытка определить, где я, ни к чему не приводит – я совершенно не знаю город. Те редкие вылазки в театр и оперу совершенно не познакомили меня с подворотнями окраин.

Но от меня никакого соображения и не требуется. В его руках появляется шприц. Я слишком поздно замечаю – он уже сделал мне укол.

– Зачем? – шепчу я, сразу чувствуя онемение губ.

– Чтобы не подглядывала, – глухо говорит он, толкает меня на сиденье и закрывает дверь.

Сознание гаснет.

Тень

Я достаточно быстро добираюсь до нашего логова. Её папаша никогда не догадается искать у себя под носом, в элитном поселке для таких же продажных сволочей, как он.

Крепкий, изолированный от всех соседей дом с двухуровневым подвалом. Обнесенный со всех сторон высоким глухим забором.

Тот, кто его строил, не собирался рисоваться перед соседями своими деньгами и возможностями. Он заложил дом не на виду от подъездной улицы, а в глубине территории, за лесной полосой.

Со стороны соседних вилл дома не видно. Из его же окон открывается отличный вид на лес. Идеальное логово для Тени.

– Место приготовили? – коротко спрашиваю я, вытаскивая принцессу и поражаясь ее невесомости.

– Все, как приказал, Тень. Без окон, в самом дальнем углу подвала.

Я киваю и иду в ее темницу. В мою темницу. Я неожиданно не хочу показывать ей своего истинного лица. По мне, она и так перепугана до усрачки.

Пока принцесса в отключке, я при свете захожу в подвал, кладу ее на надутый матрас и замираю.

Ее глаза закрыты. Она выглядит умиротворенной, как спящий ангел. Жаль, что ей придется потерять невинность во всех ее проявлениях. Взгляд опускается, блуждая по ее кремовой коже. Кровь в жилах закипает, превращаясь в расплавленную лаву, когда я осторожно, как будто принцесса сделана из стекла, провожу большим пальцем по щеке, задерживаюсь на нежных пухлых губах.

Ее красота одуряющая.

Принцесса начинает приходить в себя. Подпрыгивает, отталкивает мою руку, неуклюже отползая к стене.

Нелепое платье задирается, сбивается у нее под грудью, оставляя трусики и ноги напоказ.

Я стискиваю зубы, что почти крошу их, и выпрямляюсь.

Единственная дочь самого влиятельного олигарха выросла красивой девушкой без изъянов. Темно-каштановые волосы, которые я сравнил бы с расплавленным шоколадом, только подчеркивают безукоризненные черты лица. Я прищуриваюсь, наблюдая, как она пытается справиться с юбками, но они не слушаются и продолжают накрывать принцессу с головой воздушным облаком.

– Помочь? – с насмешкой спрашиваю я, снимая темные очки и убирая их в карман рубашки.

Взгляд Карины исподлобья должен был прибить меня к месту, но я в очередной раз попадаю в омут ее серых, стальных глаз.

Хороша! Я буду развращать ее с превеликим удовольствием.

Достаю нож, и принцесса тут же забывает о платье. Как кролик за удавом, она следит за движениями лезвия. Я наклоняюсь, принцесса срывается на визг, и я от души отвешиваю ей пощечину, чтобы заткнулась. Одним движением отсекаю дебильную юбку от платья, распарываю ее вдоль и отбрасываю в угол.

Поднимаю взгляд и понимаю, что оставил принцессу в одном корсете.

В соблазнительном, расшитом кристаллами, мать его, корсете!

По щеке Карины расплывается красное пятно от моей пощечины. Губы дрожат. В глазах собираются слезы. А я в шаге от того, чтобы броситься на нее, распластать на матрасе и познакомить со всей длиной моего твердого члена.

Отступаю.

В планах у меня падение дочери олигарха, добровольное распутство. Я сделаю из нее первостатейную шлюху, жадную до удовольствий. Грязных и извращенных. Я буду снимать, как унизительно она будет выпрашивать трахнуть ее во все дыры, отдать парням, пустить по кругу. А потом буду это хоум-видео отправлять ее папаше вместо частей тела.

Мне кажется, это изощренная месть, и очень образная. Отправлять по кускам последние признаки добродетели его принцессы. В семейный архив, превращающийся в порноколлекцию.

Я отворачиваюсь и поспешно выхожу, закрыв на ключ дверь ее клетки. Выключаю свет, погружая принцессу во тьму.

Мне нужен ее страх, ее осознание безнадежности, а не насилие. Насилием я ее быстрее сломаю, но папочка наймет мозгоправов и вернет свою дочь к нормальной жизни. А я не хочу, чтобы у этих выродков была нормальная жизнь. Я хочу, чтобы они корчились от боли и осознания непоправимого.

Поэтому ломать я принцессу буду долго и только с ее желания.

А я заставлю ее желать все те грязные вещи, которые готов провернуть с ее девственной щелью.

Поднимаюсь в комнату охранников, смотрю на мониторы. К ним подключены все камеры наблюдения. И та, что снимает подвал и мою пленницу.

В темноте наощупь она находит распоротый мной подол и подтаскивает к себе.

Неужели собирается приделывать юбку на место?

Но нет, она ложится и накрывается бестолковым облаком вместо одеяла. Я как-то не подумал, что ей будет холодно и сыро. А ее болезнь в мои планы не входит.

Я хочу ее трахать, а не лечить!

Но эта часть воспитательного процесса необходима. Пусть немного померзнет, потом я, так и быть, выделю ей нормальное одеяло.

Киваю ребятам и ухожу к себе, принять душ, переодеться и что-нибудь пожрать. Пока все идет по плану, но меня потряхивает от напряжения. Скоро узнаю реакцию ее папаши. Интересно, какие масштабные действия он развернет и кого будет искать.

Я усмехаюсь, сбрасывая с себя одежду, маску, стаскиваю трусы и встаю под тугие струи душа.

В голове проворачиваю план.

Я не хочу держать Карину в подвале постоянно. Не затем я ее выкрал. Немного припугну, потом вытащу и получу благодарность, что принцесска снова увидела свет.

А дальше…

О, дальше все мои планы крутятся возле ее маленькой миленькой дырочки. И лишение девственности – полная ерунда по сравнению с задуманным.

Я успел пообедать, распорядиться насчет подноса моей пленнице, потом – взять одеяло с кровати в соседней спальне и спуститься до следящих мониторов.

– Как она?

Наблюдатели пожимают плечами:

– Ноет. Третий час все ноет и причитает.

Я смотрю в экран, но кроме горки мятого подола ничего не вижу.

– Звук есть?

– Конечно, босс, – отзывается один, что-то переключает на пульте, и я вместо пения лесных птиц слышу завывания своей принцессы.

Она хлюпает носом, шмыгает и тихо-тихо рыдает.

– Не кричала? Не закатывала истерик?

– Нет, босс. Все время только ноет.

– Понятно. Иди отнеси еду. Я пока останусь здесь, посмотрю.

Один из парней берет поднос и уходит. Через несколько минут я вижу его в камере. Из-под вороха отрезанных юбок выглядывают заплывшие от слез глаза принцессы.

– Я не буду здесь ничего есть. Уберите.

– Тень сказал отнести. Я отнес, – бурчит наблюдатель.

– Кто он?

– Мой босс.

– Нет, не это… Кто он – наемник? Убийца?

Я вижу, как мой человек снова пожимает плечами:

– Предприниматель.

– Он тебе платит? – принцесса откидывает ворох юбок и поддается к наблюдателю. – Выпусти меня. Мой папа заплатит тебе в два, нет, в три раза больше!

Она хватает его за брючину, но он отшвыривает девушку.

– Тень мне платит достаточно. А грязные деньги своего папашки оставь при себе.

Разворачивается и уходит. Я удовлетворенно улыбаюсь. На меня не работают случайные люди. Все проверенные и преданные. Поэтому я неуловимый.

Я почти расслабляюсь в ожидании, когда наблюдатель вернется на пост. Краем глаза смотрю, как принцесса в темноте пытается нащупать еду на подносе.

И все идет по плану, пока дверь в ее темницу с треском не распахивается и не входит высокий парень.

Я узнаю своего брата.

– Твою мать! – рычу и срываюсь с места.

Лишь бы успеть, пока он не прикончил ее!

проник в Западную Европу. Вся столица говорила о «волшебном карандаше»
художника. Легкость, с какою он создавал свои портреты, казалась чудом.
Кипренский был приглашен ко двору писать портреты великих князей. Все
именитые люди столицы добивались чести быть увековеченными Кипренским.
Законное признание художника знатоками живописи преобразилось в
петербургском высшем свете в пустую и трескучую моду. Кипренский стал моден,
как в то время были модны коралловые ожерелья среди женщин и звонкие брелоки
— «шаривари» — среди мужчин.
Кипренский начал писать еще лучше. Мастерство его портретов, особенно
портрета Хвостовых, достигает как бы предела человеческих возможностей.
Петербург подхватывает брошенное кем-то крылатое слово, что краски
Кипренского действуют на людей, как рейнвейн. Они рождают резкие переходы от
улыбки к необъяснимой печали, от восторга к задумчивости.
Кипренский, обладавший величайшим даром импровизации, по лишенный
многих необходимых знании упорства и мужества, погружался в блеск славы. Он
не жалел себя. Вдохновение — непередаваемое состояние, предел мечтаний
художников и поэтов — длилось дни, недели, месяцы.
Вдохновение заставляло его смеяться от радости при каждом удачном ударе
кисти, страдать от бессонницы, бродить по Петербургу в зелени и блеске белых
ночей, всматриваться в спящие многоцветные воды, чтобы потом перенести эти
краски на полотно.
Вера в могущество и светлый дар своих рук, глаз, своего ощущения мира
держала художника в непрерывном внутреннем напряжении.
Из мастерской, пахнущей лаком, он едет в императорские дворцы, где
воздух кажется ему благородным от множества картин, мебели и бронзы,
сделанных руками славных мастеров. Выйдя из дворца, он встречает друзей,
приветствующих его молодо и радостно. Он встречает женщин, открыто
улыбающихся ему, его славе, его счастливой юности, — женщин прекрасных и
ждущих столь же прекрасной любви.
Кружится голова. Дни мелькают в жестоком напряжении. Где-то в глубине
мозга уже родилась, как мышь, усталость и начинает грызть, пока еще
осторожно и робко, вызывая приступы головной боли. Усталость и головную боль
Кипренский заглушал вином.
Кипренский не знал, да и не мог знать, что слава для таких людей, как
он, — страшнее смерти.
Он любовался славой, гордился ею. Он искренне верил лести и трескучим
тирадам журналистов. Он думал, что мир уже лежит у ног, покоренный его
мастерством.
Он не знал, что талант, не отлитый в строгие формы культуры, после
мгновенного света оставляет только чад. Он забыл, что живопись существует не
для славы. Он пренебрег словами Пушкина о том, что «служенье муз не терпит
суеты; прекрасное должно быть величаво…».
За это он расплатился впоследствии тяжело и жестоко.

Кто знает, чем бы кончились эти напряженные дни, если бы не наступила
передышка. Кипренскому было разрешено уехать в Рим «для усовершенствования в
живописном мастерстве».
Может быть, Кипренский надорвался бы и умер молодым, как умирали многие
талантливые люди в тогдашней России. Может быть, живя вблизи Жуковского и
Пушкина, живя в кругу людей, знавших его душевную неуравновешенность, он
никогда не сделал бы искусство средством для жизненного успеха. Кто знает?
Сам он втайне сознавал, что совершает ошибку, но, не привыкший
разбираться в своих душевных состояниях, не мог решить, как найти от нее
избавление.
Он неясно тосковал о друге, который удержал бы его от погони за удачей
и внешним блеском, вылечил бы от безволия и внушил мудрость большого
человека и скромность подлинного гения. Тоска о друге-хранителе преследовала
Кипренского до самой смерти, но жажда легкой жизни и удачи преодолела все.

От Петербурга до Любека Кипренский плыл на корабле. Море бушевало.
Кипренский восхищался. Ему казалось, что корабль несет его в туманные страны
романтики, взлелеянные в мечтах еще с детства.
Любек поразил его пустынностью. Недавно из города ушли последние
наполеоновские полки. Германия встретила художника шелестом придорожных
тополей и шумом быстро текущего Рейна. Наконец коляска Кипренского достигла
Швейцарии. Он увидел Альпы.

«Я видел, — восклицает он в письме к Оленину, — горы, осужденные на
вечные льды».

Кипренский остановился в Женеве, где написал несколько портретов и был
избран членом художественного общества. Это избрание он встретил как
должное.
Из Женевы он выехал в Италию. Радость не покидала его. Цветение чуждой
природы создало вокруг него новый живописный мир.
Густые леса на берегах Лаго-Маджоре встречали его легким гулом. Свет
солнца трепетал на их листве, как на поверхности моря. «Винограды горели,
как яхонты. Селения улыбались своему изображению в лазоревой воде». Голоса
пастухов звучали непонятно и весело в теплом неподвижном воздухе.
В Милане Кипренский целые дни проводил около «Тайной вечери» Леонардо
да Винчи. Сторожа, хранители картины, рассказывали ему, как сам Наполеон
несколько часов сидел перед творением Леонардо в глубокой задумчивости.
Созерцание «Тайной вечери» внушило Кипренскому новую веру в свои силы.

«При виде творений гения, — писал он, — рождается смелость, которая в
одно мгновение заменяет несколько лет опытности».

В миланском театре Кипренский впервые услышал «Волшебную флейту»
Моцарта.
Чистые звуки моцартовской музыки, похожие на голоса серебряных труб,
привели его в восхищение. В музыке Моцарта Кипренский хотел найти оправдание
для себя, — ведь создал же Моцарт, капризный и ветреный, как женщина,
проводивший ночи в пирушках и похождениях, эту высокую музыку.
Но Кипренский не знал, что Моцарт никогда не подчинял музыку низкому
житейскому успеху.

Дилижанс въехал в Рим поздним вечером. Он задержался в Альбани, где
ленивые жандармы окуривали серой вещи путешественников. В окрестностях Рима
свирепствовала холера.
Когда стих грохот колес по каменной мостовой, Кипренский услышал свежий
шум воды в городских фонтанах. Вода журчала и пела, наполняя ночь
усыпительным плеском.
Сердце у Кипренского тяжело билось. Его провели в темную сводчатую
комнату гостиницы и зажгли свечи.
Он тотчас же погасил их и распахнул окно. Ночь, великая, как далекое
прошлое, стояла над Римом. Казалось, атланты держали ночное небо на широких
плечах и от усталости все ниже склонялись к земле, приближая к ней звезды.
Неразгаданный город лежал у ног художника. Кипренский долго
всматривался, пытаясь различить величественные руины, и внезапно вздрогнул,
— в темноте высился огромный тяжелый купол собора, более черный, чем ночь.
Это был храм святого Петра.
Кипренскому стало страшно. Он вспомнил последние петербургские годы.
Внезапная усталость спутала его мысли.
«Не исчерпал ли я себя петербургским неистовством? — подумал
Кипренский, отходя от окна. — Хватит ли сил продолжать начатое столь же
успешно? Достигну ли я вершин Рафаэля? А достигнуть надобно».
«Нет!» — мерно сказал кто-то из темноты за окном.
Кипренский быстро обернулся, -это тяжелый церковный колокол отсчитывал
часы.
«Нет!» -повторил колокол и стих, но темнота еще долго гудела от его
медного голоса.
Было два часа ночи. Силы оставили Кипренского. Он уснул не раздеваясь.
А утром в лицо полилось густое римское небо. Голубой воздух наполнял
комнату. Пели фонтаны. Звонили колокола Внизу на тесной площади бранились
итальянки, продавщицы овощей, и отчаянно вопили погонщики ослов.

Кипренский быстро умылся, сбежал, насвистывая, с лестницы и смешался с
пестрой толпой, расступившейся перед красной каретой кардинала.
Ветер пролетал над Римом и нес сухие и пышные облака, такие же, как на
картинах старых мастеров.
Кипренский, отравленный славой, растерялся в загадочном Риме.
С каждым днем он все больше убеждался, что вершины Рафаэля ему не по
силам. Он испытал чувство, описанное Гоголем: «Могучие создания кисти
возносились сумрачно перед ним на потемневших стенах, все еще непостижимые и
недоступные для подражания».
В чем была тайна Рафаэля? В чем было очарование старых мастеров? Как
открыть эту тайну и перенести на свои холсты легкость чужой кисти?
Кипренский не знал. Он хотел покорить Рим, как недавно покорил
Петербург. Он торопился и потому пошел по самому легкому пути.
Картины Рафаэля были выписаны тонко и гладко. Кипренский решил
выписывать свои работы так же тщательно как Рафаэль и Корреджо. Выходило
сухо, мертво. Художник изменил себе. Глаза его как будто не видели живых
красок.
Вместо великолепных портретов он начал писать скучные композиции
Христа, окруженного детьми, и слащавые головки цыганок с розами в волосах.
Он хотел покорить Рим, но не знал Рима.
Однажды Кипренский услышал, как на улице весело распевали песню о
Брюллове. Впервые зависть вошла в сердце. Рим — вечный Рим! — пел песню о
молодом русском художнике, но не о нем, не о блистательном Оресте.
Кипренский был чужд Риму. Галерея Уффици во Флоренции заказала ему его
собственный портрет. Но Кипренскому было мало этого. О портрете знали
многие, но не весь Рим.
Кипренскому хотелось быть блестящим не только в живописи, но и в
повседневной жизни. Он мечтал о том, как всюду — в остериях и дворцах, в
Ватикане и академиях, среди прелестных римлянок и завистливых художников —
громкая слава летит за ним, кружит головы, дает богатство, беспечность,
любовь, преклонение.
В Риме для Кипренского пришло время последнего выбора между суровой
жизнью подлинного художника и позолоченным существованием модного живописца.
Кипренский выбрал последнее.
В то время военная гроза уже отшумела. Наполеон был сослан на пустынный
остров в океане. Громы революции затихли в сонном воздухе Европы.
Романтика умирала, не находя опоры в окружающей жизни. Место прежних
героев и бледных от нежности женщин заняли Чичиков и Хлестаков. Романтика
умирала, и вместе с ней медленно умирал художник Кипренский.
Русские художники, жившие в Риме, скоро наскучили Кипренскому.
Все дни напролет они свистели, как дрозды, за мольбертами в своих
тесных комнатах, а по вечерам заполняли остерии на Испанской площади,
затевая за дешевым вином бесплодные споры.
Они отращивали бороды, чтобы быть похожими на мастеров Возрождения,
небрежно закидывали через плечо плащи, мечтали о славе Кановы, болели
римской лихорадкой «терцаной» и время от времени умирали от чахотки. Рим был
губителен для северян.
Только двое русских привлекали Кипренского — Брюллов и застенчивый
чахоточный Тамаринскнй.
Дружба с Брюлловым не ладилась. Он обидно молчал, рассматривая
последние итальянские работы Кипренского. Мнительный Кипренский объяснял это
завистью.
Тамаринский тоже молчал, но в глазах его не было осуждения. Даже в Риме
он кутал в шарф худую шею и жаловался на сырость ночей, — по вечерам ветер
приносил из Кампаньи запах болот.
Тамаринскнй был сыном дьякона. Его отец надорвался, читая Евангелие на
литургии в присутствии императора Павла. Этим обстоятельством друзья
Тамаринского объясняли хилое здоровье художника, родившегося через год после
этого случая.
Тамаринский был знаком со знаменитым датским скульптором Торвальдсеном,
соперником итальянского скульптора Кановы, жившим в то время в Риме.
Торвальдсен только что закончил бюст лорда Байрона. Весь Рим говорил о
недавнем посещении города английским поэтом.
Кипренский еще с петербургских дней хранил в своем сердце память о
Байроне. Он горько досадовал на судьбу, приведшую его в Рим уже после
отъезда Байрона. Он завидовал даже слугам в остериях, видевшим прекрасного
британца.
Кипренский уговорил Тамаринского вместе пойти к Торвальдсену посмотреть
бюст Байрона и поговорить о поэте.
В то время Кипренский писал картины на аллегорические сюжеты —
«Анакреонтову гробницу» и «Цыганку с миртовой веткой в руке». Писал он вяло,
стараясь приятностью красок и зализанностыо мазка вызвать восхищение
итальянской публики.
Картины хвалили, особенно «Анакреонтову гробницу». Итальянский поэт
Готти даже воспел ее в тяжеловесных стихах. Но все это было не то, — в
похвалах не хватало искреннего волнения, как и в картинах уже не было живой
игры красок и свободной кисти.
Посещение Торвальдсена доставило Кипренскому величайшую горечь и
радость.
Светловолосый датчанин — обычно ленивый и беспечный — был в тот вечер
сердит и взволнован.
Копа Кипренский вместе с Тамаринским поднимались в мастерскую
Торвальдсена по железном грохочущей лестнице, из дверей мастерской выскочил
толстый человек Обмахивая шляпой потное лицо, он промчался мимо Кипренского
и едва не сбил его с ног. Кипренский узнал в нем скульптора-итальянца,
известного своими ловко сделанными, безжизненными статуями.
Внезапно дверь мастерской распахнулась. В ней появился Торвальдсен.
— Я зубами высеку из мрамора лучше, чем ты peзцом! — крикнул он вслед
убегавшему скульптору и захлопнул дверь.
Кипренский поколебался и осторожно постучал. Слуга открыл дверь.
Торвальдсен быстро ходил по мастерской. На диване с цилиндром в руке сидел
красавец Камуччини — известный Риму исторический живописец — и смеялся,
глядя на Торвальдсена.
— Я удивляюсь, как развитой человек может сейчас смеяться! — сказал
Торвальдсен и обернулся. Гнев быстро сошел с его лица. Через минуту он уже
наливал в стаканы вино и отгонял мохнатых собак, царапавших лапами бархатные
жилеты гостей.
Оживленно беседовали о скульптуре. Кипренским сказал, что мраморы
Ватикана представляются ему мертвыми и не вызывают волнения, свойственного
великим творениям искусства.
— Мой русский друг, — сказал Торвальдсен, посмеиваясь и разглядывая на
свет вино, — мой знаменитый друг, позвольте мне сегодняшней ночью показать
вам эти мраморы, и вы измените ваше легкомысленное суждение.
— Как, ночью? — воскликнул Кипренский.
— Не будем раньше времени разглашать нашу тайну, — хитро сказал
Торвальдсен.
Камуччини снисходительно улыбнулся.
— Нельзя оскорблять мрамор! — воскликнул Торвальдсен. — Ничто лучше
мрамора не может выразить чистоту человеческого тела. Он слишком тонок для
моих грубых рук. Я преклоняюсь перед благородным резцом Кановы. С детства я
привык высекать статуи из дерева. Я помогал отцу. Мой отец — исландец,
резчик по дереву в Копенгагене, — делал деревянные фигуры для носов
кораблей. Он был плохой художник. Его деревянные львы были похожи на толстых
собак, а нереиды — на торговок рыбой.
Торвальдсен засмеялся.
— Отец очень горевал, что ему не удается работа. Вечером, за несколько
часов перед моим рождением, мать сидела за прялкой. Она ждала родов, была
рассеянна и забыла завязать нитку на прялке Это у нас, датчан, считается
счастливой приметой. «Петер — сказала мать отцу уже после того, как я
родился, — «не горюй. Я забыла завязать нитку на прялке. Значит, сын
принесет нам счастье». — «Я не знаю, что это такое» — сказал отец. «Я тоже
хорошенько не знаю, — ответила мать, — но я думаю, что счастлив тот, кто
доставляет счастье многим людям».
Торвальдсен налил Кипренскому вина.
— Пейте! Все матери ошибаются, когда говорят о своих детях. И моя мать
ошибалась, когда так думала обо мне. Я рассказал вам это затем, мой
знаменитый русский друг, чтобы привести наивные слова моей матери о счастье.
Я завидую вам. Вы должны быть беззаботно счастливым человеком. Я знаю ваши
петербургские работы. Поэтому пейте и не спрашивайте меня о бюсте Байрона. Я
его не покажу.
— Почему?
— Об этом мы поговорим по дороге в Ватикан. Торвальдсен встал.
— Ночь уже достаточно темна, — сказал он, — чтобы смотреть античные
статуи.
Кипренский недоумевал. Они вышли. Римская ночь была полна тьмы, огней,
затихающего грохота колес и запаха жасмина.
— Почему вы не хотите показать нам бюст Байрона? — спросил Камуччини. —
Неужели мы не достойны этого?
Торвальдсен остановился около лавчонки с фруктами и закурил трубку от
толстой свечи, прилепленной к прилавку. Связки сухой кукурузы висели
вперемежку с гроздьями апельсинов.
— Друзья, — сказал Торвальдсен, — не обижайтесь. Я не покажу вам
Байрона потому, что эта работа несовершенна и не передает души поэта. Когда
Байрон вошел в мою мастерскую, я обрадовался так сильно, как исландские дети
радуются после зимы летнему солнцу. Я пел, работая над бюстом, хотя Байрон
позировал ужасно. Его лицо было все время в движении. Ни на одно мгновение
оно не могло застыть. Тысячи выражений срывались с этого прекрасного лица
точно так же, как с его губ срывались тысячи то веселых, то острых, то
печальных слов. Я делал ему замечания, но это не помогало. Когда я кончил
бюст, Байрон мельком взглянул на него и сказал: «Вы сделали не меня, а
благополучного человека. На вашем бюсте я не похож». — «Что же дурного, если
человек счастлив?» — спросил я. «Торвальдсен, — сказал он, и лицо его
побледнело от гнева, — счастье и благополучие так же различны, как мрамор и
глина. Только глупцы или люди с низкой душой могут искать благополучия в наш
век. Неужели на моем лице нет ни одной черты, говорящей о горечи, мужестве и
страданиях мысли?» Я поклонился ему и ответил: «Вы правы. Мой резец мне
изменил. Я радовался, глядя на вашу голову, а радость туманит глаза». — «Мы
еще встретимся», — сказал Байрон, пожал мою руку и вышел. На днях один
богатый русский предложил мне за бюст тысячу цехинов.
— И что? — живо спросил Кипренский.
— Ничего. Я сказал ему: «Если бы вы, сударь, предложили мне деньги за
то, чтобы разбить бюст, я взял бы их охотно. Свои ошибки я не продаю».
Торвальдсен засмеялся. Кипренский молчал. Все, что говорил Торвальдсен,
причиняло ему боль. Датчанин бередил открытую рану.
«Даю ли я сейчас счастье многим людям, как это было ранее? — думал
Кипренский. — Неужели только глупцы пытаются устроить благополучие своей
жизни?»
Размышления эти были прерваны приходом в Ватикан. Торвальдсен передал
привратнику пропуск от кардинала.
При свете тусклой свечи они прошли по темным и гулким залам, где
столетиями жили в тишине статуи, фрески, картины и барельефы. Лысый старик
монах шел следом за Торвальдсеном.
Торвальдсен остановился посреди обширного зала. В нишах тускло белели
мраморы.
— Отец! — негромко позвал Торвальдсен монаха. Старик подошел.
Торвальдсен взял из его рук факел, не замеченный ранее Кипренским, и поднес
к нему свечу.
Багровое пламя рванулось к потолку, и под стенами внезапно засверкали
статуи, озаренные колеблющимся светом.
— Теперь смотрите! — негромко сказал Торвальдсен.
Художники стояли неподвижно. Кипренский всматривался в неясную игру
огня на теплом камне. Он старался закрепить в памяти движения теней,
сообщавшие необычайную живость лицам героев и мраморных богинь. Знакомая по
петербургским дням, давно позабытая душевная дрожь овладела им. Слезы комком
подступили к горлу.
— Ну, что же, камень живет? -тихо спросил Торвальдсен.
— Живет, — глухо ответил Кипренский.
— Живет, — повторили Камуччини и Тамаринский.
— Друзья, — веско сказал Торвальдсен, — только так рождаются образы от
античной скульптуры и создаются в тайниках нашей души законы мастерства.
Художники все еще стояли неподвижно. Они молчали. Огонь шумел, освещая
бесконечные залы.
Всю эту ночь Кипренский не спал. Как всегда, звонили колокола, и от
тяжелых слез болело сердце.
«Где, на каких путях я потерял законы мастерства? Смогу ли я быть снова
свободным?» — спрашивал себя Кипренский, но тотчас же эта мысль тонула в
дремоте и в пении старых позабытых строк:

И сердце нежное, все в пламени и ранах,
Трепещет с полночи до утренней звезды…

Утомленный художник уснул. Рассвет разгорался над Римом.
Потрясение, пережитое в залах Ватикана, не прошло бесследно. Снова с
прежним волнением Кипренский начал работать над портретом князя Голицына —
одним из самых поэтических полотен русской живописи.
С прежним проникновением изображен у Кипренского этот мистик и
аристократ, личный друг императора Александра.
Эта работа Кипренского написана в глубоких, бархатистых коричневатых и
синих тонах. Позади сидящего бледного князя виден Рим, купол собора святого
Петра темные деревья и небо, покрытое пышными грозовыми облаками — такими,
как на картинах старых мастеров.
Второй портрет — княгини Щербатовой — Кипренский написал в мягких и
блестящих красках, таких же мягких, как шелковая шаль, накинутая на плечи
княгини. Все лучшее, что осталось в Кипренском от житейских встреч с
женщинами, он воплотил в образе Щербатовой — задумчивость, нежность,
девическую чистоту.
Это, пожалуй, были последние работы Кипренского, если не считать
прекрасного портрета Голенищевой-Кутузовой и нескольких рисунков. В
последний раз Кипренский вызывал своей кистью из глубин воображения любимых
героев и женщин, — их уже не было в подлинной жизни. Это была вспышка перед
концом.
После этого Кипренский писал слащавые и фальшивые вещи — жеманных
помещиц, скучных богатых людей, представителей равнодушной знати. Он пытался
заменить прежние острые характеристики изображением бытовых подробностей. Он
наивно думал, что одежда, перстни, кресла и трубки смогут рассказать о
человеке больше, нежели рассказывала раньше его гениальная кисть.
Свободные движения людей на портретах сменила деревянная и тупая поза.
Краски сделались грязными, мутными и угнетали глаз. Заказы сыпались сотнями.
В ящике письменного стола кучами валялись ассигнации и звенело золото.
В это время случилось событие загадочное, оставившее черную тень на
всей дальнейшей жизни Кипренского.
Для картины «Анакреонтова гробница» Кипренский разыскал красивую
натурщицу. У нее была дочь — маленькая девочка Мариучча. Кипренский рисовал
и мать и дочь.
Однажды утром натурщицу нашли мертвой. Она умерла от ожогов. На ней
лежал холст, облитый скипидаром и подожженный.
Через несколько дней в городской больнице «Санта-Спирито» умер от
неизвестной болезни слуга Кипренского — молодой и дерзкий итальянец.
Глухие слухи поползли по Риму. Кипренский утверждал, что натурщица
убита слугой. Медлительная римская полиция начала расследование уже после
смерти слуги и, конечно, ничего не установила.
Римские обыватели, а за ними и кое-кто из художников открыто говорили,
что убил натурщицу не слуга а Кипренский.
Рим отвернулся от художника. Когда он выходил на улицу, мальчишки
швыряли в него камнями из-за оград и свистели, а соседи — ремесленники и
торговцы — грозили убить.
Кипренский не выдержал травли и бежал из Рима в Париж.
Перед отъездом он отвел маленькую сироту Мариуччу в сиротскую школу для
девочек, в «консерваторио», и поручил ее настоятелю-кардиналу. Он оставил
деньги на воспитание девочки и просил немногих художников, еще не
отшатнувшихся от него, заботиться о Мариучче и сообщать ему о ее судьбе.
В Париже русские художники, бывшие друзья Кипренского, не приняли его.
Слух об убийстве дошел и сюда. Двери враждебно захлопывались перед ним.
Выставка картин, устроенная им в Париже, была встречена равнодушно. Газеты о
ней промолчали.
Кипренский был выброшен из общества. Он затаил обиду. В Италию возврата
не было. Париж не хотел его замечать. Осталось одно только место на земле,
куда он мог уехать, чтобы забыться от страшных дней и снова взяться за
кисть. Это была Россия, покинутая родина, видевшая его расцвет и славу.
В 1823 году, усталый и озлобленный, Кипренский вернулся в Петербург.

Сырое небо Петербурга залечивало раны медленно. Старые друзья не знали,
о чем говорить. Никто из них не расспрашивал Кипренского об Италии. Их
нарочито веселые и однообразные возгласы при встрече: «Ба, Орест, да ты все
таков же!» — смертельно надоели художнику.
Кипренский понял, что дружба хиреет от долгой разлуки. Прошлое
вспоминалось со вздохом, а иной раз с равнодушием и скукой.
Только сады, холодная Нева и небо оставались все те же, — их дружба
была неразделимой и вечной. Она не требовала ответных чувств.
Кипренский работал, получая достойные заказы, бывал при дворе, где
рисовал с бюста Торвальдсена портрет только что умершего императора
Александра Первого, изредка его навещали покровители и друзья
Но все это было не то. Потускнели глаза, в них появилось беспокойное
выражение, ослаб голос. По утрам художник часами лежал в постели, ни о чем
не думая и ни к чему не прислушиваясь.
Иногда, накладывая на полотно серую или молочно-розовую краску и как бы
не замечая ее мертвого тона, Кипренский вдруг бросал с бешенством кисть на
пол, срывал с вешалки плащ и выбегал на улицу. Он шел, не замечая людей, на
окраины города, где гнили в тумане тусклые домишки, и возвращался только к
ночи.
Бывало это всякий раз в то время, когда что-нибудь в окружающей
Кипренского петербургской жизни напоминало ему Италию. Глухая сердечная боль
по светлому воздуху, по древним колоннам, горячим от солнца, по запаху
жасмина приходила все чаще и чаще. С непонятным упорством Кипренский
показывал друзьям картины, написанные в Италии, и требовал похвал. Все
сделанное в Италии казалось ему прекрасным. Друзья хмурились и пожимали
плечами.
Кипренский писал сейчас ни хорошо, ни плохо, — что-то погасло внутри.
Однажды к нему прислали от Бенкендорфа. Граф просил Кипренского написать
портреты его детей.
Кипренский махнул рукой и согласился. Теперь ему было все равно —

Инструмент проверки текста на орфографические и грамматические ошибки онлайн, позволит исправить
самые громоздкие
ошибки, с высокой степенью точности и скорости, а
также улучшить свой письменный русский язык.

Если возможно несколько исправлений, вам будет предложено выбрать одно из них.
Слова в которых допущены ошибки выделяются разными цветами, можно кликнуть на подсвеченное слово,
посмотреть описание ошибки
и выбрать исправленный вариант.

Инструмент поддерживает 8 языков.

Орфография

Написать текст без каких-либо орфографических или пунктуационных ошибок достаточно сложно даже
специалистам.
Наша автоматическая проверка
орфографии
может помочь профессионалам, студентам, владельцам веб-сайтов, блогерам и авторам получать текст
практически без ошибок. Это не только поможет им исправить текст, но и
получить информацию о том, почему использование слова неправильно в данном контексте.

Что входит в проверку текста?

• грамматические ошибки;
• стиль;
• логические ошибки;
• проверка заглавных/строчных букв;
• типографика;
• проверка пунктуации;
• общие правила правописания;
• дополнительные правила;

Грамматика

Для поиска грамматических ошибок инструмент содержит более 130 правил.

• Деепричастие и предлог
• Деепричастие и предлог
• «Не» с прилагательными/причастиями
• «Не» с наречиями
• Числительные «оба/обе»
• Согласование прилагательного с существительным
• Число глагола при однородных членах
• И другие

Грамматические ошибки вида: «Идя по улице, у меня развязался шнурок»

• Грамматическая ошибка: Идя по улице, у меня…

• Правильно выражаться: Когда я шёл по улице, у меня развязался шнурок.

Пунктуация

Чтобы найти пунктуационные ошибки и правильно расставить запятые в тексте, инструмент содержит более
60 самых важных правил.

• Пунктуация перед союзами
• Слова не являющиеся вводными
• Сложные союзы не разделяются «тогда как», «словно как»
• Союзы «а», «но»
• Устойчивое выражение
• Цельные выражения
• Пробелы перед знаками препинания
• И другие

Разберем предложение, где пропущена запятая «Парень понял как мальчик сделал эту модель»

• Пунктуационная ошибка, пропущена запятая: Парень понял,

• «Парень понял, как мальчик сделал эту модель»

Какие языки поддерживает инструмент?

Для поиска ошибок вы можете вводить текст не только на Русском
языке, инструмент поддерживает проверку орфографии на Английском, Немецком и Французском

Приложение доступно в Google Play