Все кажется в другом ошибкой нам а примешься

Глупо голоса по перьям выбирать. <…>
Различность разумов пристрастно различая,
Не редко жалуем того мы в дураки,
Кто платьем не богат, не пышен волосами;
Кто не обнизан вкруг перстнями и часами
И злата у кого не полны сундуки.

Место подле Льва увидевши пустое.
Все на него хотят продраться трое.
«Послушайте, друзья! — сказал им Барс, —
То место широко, да только не про вас,
Тут придёт Слон и вас сойти заставит,
Иль хуже: вас он передавит.
И так,
Когда не хочется домой вам натощак,
Так оставайтесь у порогу:
Вы сыты будете — и это слава богу. —
Места не ваши впереди:
Их берегут зверям лишь крупного покроя;
А кто из мелочи не хочет кушать стоя,
Тот дома у себя сиди».

Случается нередко нам
И труд и мудрость видеть там,
Где стоит только догадаться
За дело просто взяться. <…>
А ларчик просто открывался.

Лягушка, на лугу увидевши Вола,
Затеяла сама в дородстве с ним сравняться:
Она завистлива была.
И ну топорщиться, пыхтеть и надуваться.
<…> Пыхтела да пыхтела
И кончила моя затейница на том,
Что, не сравнявшися с Волом,
С натуги лопнула — и околела. —

Когда из Греции вон выгнали богов
И по мирянам их делить поместья стали,
Кому-то и Парнас тогда отмежевали;
Хозяин новый стал пасти на нём Ослов.
Ослы, не знаю как-то, знали,
Что прежде Музы тут живали,
И говорят: «Недаром нас
Пригнали на Парнас:
Знать, Музы свету надоели,
И хочет он, чтоб мы здесь пели. <…>
Прославим наше стадо
И громче девяти сестёр
Подымем музыку и свой составим хор!
А чтобы нашего не сбили с толку братства,
То заведем такой порядок мы у нас:
Коль нет в чьём голосе ослиного приятства,
Не принимать тех на Парнас».

«Так солнца ты своей докукою не мучь!
Поверь, что на тебя оно луча не бросит,
И добиваться ты пустого перестань,
Молчи и вянь!»

У сильного всегда бессильный виноват.
Тому в Истории мы тьму примеров слышим <…>.
«Ах, я чем виноват?» — «Молчи! устал я слушать,
Досуг мне разбирать вины твои, щенок!
Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать».

Тучегонитель оплошал:
А вылился Осёл почти как белка мал.
Осла никто почти не примечал,
Хоть в спеси никому Осёл не уступал.
Ослу хотелось бы повеличаться;
Но чем? имея рост такой,
И в свете стыдно показаться.
<…> моления Ослова
Послушался Зевес.
И стал Осёл скотиной превеликой;
А сверх того ему такой дан голос дикой,
Что мой ушастый Геркулес
Пораспугал было весь лес.
Но чем всё кончилось? Не минуло и году,
Как все узнали, кто Осёл <…>.
В породе и в чинах высокость хороша;
Но что в ней прибыли, когда низка душа? —

Как ни полезна вещь, — цены не зная ей,
Невежда про неё свой толк всё к худу клонит.

Верьте, той земли не сыщете вы краше,
Где ваша милая, иль где живёт ваш друг. —

Так надобно гораздо разбирать,
Как станешь грубости кору с людей сдирать,
Чтоб с ней и добрых свойств у них не растерять,
Чтоб не ослабить дух их, не испортить нравы…

Лягушкам стало не угодно
Правление народно,
И показалось им совсем не благородно
Без службы и на воле жить.
Чтоб горю пособить,
То стали у богов Царя они просить. <…>
Летит к ним с шумом Царь с небес,
И плотно так он треснулся на царство,
Что ходенем пошло трясинно государство:
Со всех Лягушки ног
В испуге пометались,
Кто как успел, куда кто мог,
И шёпотом Царю по кельям дивовались. <…>
Одно в Царе лишь было худо:
Царь этот был осиновый чурбан. <…>
То и они сперва от страху отдохнули,
Потом к Царю подползть с преданностью дерзнули:
Сперва перед Царем ничком;
А там, кто посмелей, дай сесть к нему бочком,
Дай попытаться сесть с ним рядом;
А там, которые ещё поудалей,
К Царю садятся уж и задом. <…>
В три дня наскучило с таким Царём житьё. <…>
Молитвам тёплым их внемля,
Послал Юпитер к ним на царство Журавля,
Царь этот не чурбан, совсем иного нраву:
Не любит баловать народа своего;
Он виноватых ест: а на суде его
Нет правых никого <…>.
«Вам дан был Царь? — так тот был слишком тих:
Вы взбунтовались в вашей луже,
Другой вам дан — так этот очень лих:
Живите ж с ним, чтоб не было вам хуже»!

Сильные ж в правах бывают часто слепы.
У них на это свой устав:
Кто одолеет, тот и прав.
Однако, наконец, не вечно ж драться —
И когти притупятся: <…>
Окончить все раздоры,
Потом, как водится, мир вечный заключить
До первой ссоры.

«Кого нам хвалит враг, в том, верно, проку нет».

«О царь наш, добрый царь!
<…> отец!
Поверь, что это честь большая для овец,
Когда ты их изволишь кушать».

Про нынешних друзей льзя молвить, не греша.
Что в дружбе все они едва ль не одинаки:
Послушать — кажется, одна у них душа, —
А только кинь им кость, так что твои собаки!

В делах, которые гораздо поважней,
Нередко от того погибель всем бывает,
Что чем бы общую беду встречать дружней,
Всяк споры затевает
О выгоде своей.

Ученьем вредным с юных дней
Нам стоит раз лишь напитаться,
А там во всех твоих поступках и делах,
Каков ни будь ты на словах,
А всё им будешь отзываться.

Как много ручейков текут так смирно, гладко
И так журчат для сердца сладко,
Лишь только оттого, что мало в них воды!

Иной при месте так вздыхает,
Как будто рубль последний доживает:
И подлинно, весь город знает,
Что у него ни за собой,
Ни за женой, —
А смотришь, помаленьку
То домик выстроит, то купит деревеньку.

Попрыгунья Стрекоза
Лето красное пропела;
Оглянуться не успела,
Как зима катит в глаза. <…>
— Ты всё пела? Это дело:
Так поди же, попляши!

«Вот в Риме, например, я видел огурец:
Ах, мой творец!
И по сию не вспомнюсь пору!
Поверишь ли? ну, право, был он с гору».
«Что за диковина! — приятель отвечал, —
На свете чудеса рассеяны повсюду;
Да не везде их всякий примечал».

Когда, расширяся шумящими крылами,
Ношуся я под облаками,
То всюду рассеваю страх:
Не смеют от земли пернатые подняться,
Не дремлют пастухи при тучных их стадах;
Ни лани быстрые не смеют на полях,
Меня завидя, показаться».
Пчела ответствует: «Тебе хвала и честь! <…>
А я, родясь труды для общей пользы несть,
Не отличать ищу свои работы,
Но утешаюсь тем, на наши смотря соты,
Что в них и моего хоть капля мёду есть».

Беда, коль пироги начнёт печи сапожник,
А сапоги тачать пирожник.
И дело не пойдёт на лад.
Да и примечено стократ,
Что кто за ремесло чужое браться любит.
Тот завсегда других упрямей и вздорней;
Он лучше дело всё погубит
И рад скорей
Посмешищем стать света,
Чем у честных и знающих людей
Спросить иль выслушать разумного совета.

Чем нравом кто дурней,
Тем более кричит и ропщет на людей:
Не видит добрых он, куда ни обернётся,
А первый сам ни с кем не уживётся.

Крестьянин ахнуть не успел,
Как на него медведь насел.
Подмял Крестьянина, ворочает, ломает,
И, где б его почать, лишь место выбирает…

Как в людях многие имеют слабость ту же:
Всё кажется в другом ошибкой нам;
А примешься за дело сам,
Так напроказишь вдвое хуже.

Нередко у людей <…> бывает,
Коль мелкий плут
Большому плуту подражает:
Что сходит с рук ворам, за то воришек бьют.

На свете таково ж: коль в нужду попадёшься!
Отведай сунуться к друзьям,
Начнут советовать и вкось тебе, и впрямь:
А чуть о помощи на деле заикнёшься,
То лучший друг
И нём и глух.

Коль в доме станут воровать,
А нет прилики вору,
То берегись клепать
Или наказывать всех сплошь и без разбору:
Ты вора этим не уймёшь
И не исправишь,
А только добрых слуг с двора бежать заставишь,
И от меньшой беды в большую попадёшь.

Тут Ваську Повар укоряет, <…>
А Васька слушает да ест. <…>
А я бы повару иному
Велел на стенке зарубить:
Чтоб там речей не тратить по-пустому.
Где нужно власть употребить.

Все только слушают его, разинув рот;
Хоть он такую дичь несёт,
Что уши вянут:
Но у людей, к несчастью, тот порок,
Что им с червонцами Мешок
Что́ ни скажи, всему дивиться станут.
Но долго ль был Мешок в чести и слыл с умом,
И долго ли его ласкала?
Пока все из него червонцы потаскали;
А там он выброшен, и слуху нет о нём.

Бессильному не смейся
И слабого обидеть не моги!
Мстят сильно иногда бессильные враги.
Так слишком на свою ты силу не надейся!

… слава шла,
Что Крот великий зверь на малые дела:
Беда лишь под носом глаза Кротовы зорки,
Да вдаль, не видят ничего;
Порядок же Кротов хорош, да для него;..

Пользы нет большой тому знать птичий быт,
Кого зверьми владеть поставила природа,
И что важнейшая наука для царей:
Знать свойство своего народа
И выгоды земли своей.

«Когда б, укрытое в лесу, ты возрастало,
Тебе б вредить ни зной, ни ветры не могли,
Тебя бы старые деревья берегли;
А если б некогда деревьев тех не стало,
И время их бы отошло,
Тогда в свою чреду ты столько б возросло,
Усилилось и укрепилось,
Что нынешней беды с тобой бы не случилось,
И бурю, может быть, ты б выдержать могло!»

«Вы сколько пользы принесли?»
«Да наши предки Рим спасли!»
«Всё так, да вы что сделали такое?»
«Мы? Ничего!» — «Так что ж и доброго в вас есть?
Оставьте предков вы в покое:
Им поделом была и честь;
А вы, друзья, лишь годны на жаркое».

Как же критика Хавроньей не назвать,
Который, что ни станет разбирать,
Имеет дар одно худое видеть? —

В июле, в самый зной, в полуденную пору,
Сыпучими песками, в гору
С поклажей и семьёй дворян
Четвёркою рыдван
Тащился. —

Куда людей на свете много есть,
Которые везде хотят себя приплесть
И любят хлопотать, где их совсем не просят.

Как вам, а мне так кажутся похожи
На этаких нередко Пауков
Те, кои без ума и даже без трудов,
Тащатся вверх, держась за хвост вельможи;
А надувают грудь,
Как будто б силою их бог снабдил орлиной:
Хоть стоит ветру лишь пахнуть,
Чтоб их унесть и с паутиной.

«А вы, друзья, как ни садитесь,
Всё в музыканты не годитесь».

Листы на дереве с зефирами шептали,
Хвалились густотой, зелёностью своей. <…>
«Примолвить можно бы спасибо тут и нам», —
Им голос отвечал из-под земли смиренно.
«Кто смеет говорить столь нагло и надменно!» — <…>
«Мы те, —
Им снизу отвечали, —
Которые, здесь роясь в темноте,
Питаем вас. Ужель не узнаете?
Мы корни дерева, на коем вы цветете.
Красуйтесь в добрый час!
Да только помните ту разницу меж нас:
Что с новою весной лист новый народится,
А если корень иссушится, —
Не станет дерева, ни вас».

Когда в товарищах согласья нет,
На лад их дело не пойдет,
И выйдет из него не дело, только мука. <…>
Поклажа бы для них казалась и легка:
Да Лебедь рвётся в облака,
Рак пятится назад, а Щука тянет в воду.
Кто виноват из них, кто прав, — судить не нам;
Да только воз и ныне там.

У всякого талант есть свой;
Но часто, на успех прельщаяся чужой,
Хватается за то иной,
В чём он совсем не годен.
А мой совет такой:
Берись за то, к чему ты сроден,
Коль хочешь, чтоб в делах успешный был конец.

«Хоть против твоего мой блеск и беден,
<…> но я безвреден <…>.
А ты блестишь лишь тем, что разрушаешь:
Зато, всей силой съединясь,
Смотри, как рвутся все, чтоб ты скорей погас.
И чем ты яростней пылаешь,
Тем ближе, может быть, к концу».

Пустынник был неговорлив;
Мишук с природы молчалив:
Так из избы не вынесено сору.
Но как бы ни было, Пустынник очень рад,
Что дал ему бог в друге клад.
Везде за Мишей он, без Мишеньки тошнится
И Мишенькой не может нахвалиться.

У друга на лбу подкарауля муху,
Что силы есть — хвать друга камнем в лоб!
Удар так ловок был, что череп врознь раздался,
И Мишин друг лежать надолго там остался!

Таланты истинны за критику не злятся:
Их повредить она не может красоты;
Одни поддельные цветы
‎Дождя боятся.

Как ни приманчива свобода,
Но для народа
Не меньше гибельна она,
Когда разумная ей мера не дана.

Кто про доброту лишь в уши всем жужжит,
Тот часто только добр на счёт другого,
Затем, что в этом нет убытка никакого.

Схватя в охапку
Кушак и шапку,
Скорей без памяти домой…

Писатель, <…>
Если помолчать вовремя не умеешь
И ближнего ушей ты не жалеешь,
То ведай, что твои и проза и стихи
Тошнее будут всем Демьяновой ухи.

«Ведь кошка, говорят, попалась в когти льву?» <…>
«Коль до когтей у них дойдёт,
То, верно, льву не быть живому:
Сильнее кошки зверя нет!» <…>
Когда боится трус кого,
То думает, что на того
Весь свет глядит его глазами,

«Хотя в ученье зрим мы многих благ причину,
Но дерзкий ум находит в нём пучину
И свой погибельный конец,
Лишь с разницею тою,
Что часто в гибель он других влечёт с собою».

Мартышка, в Зеркале увидя образ свой.
‎Тихохонько Медведя толк ногой:
‎«Смотри-ка», говорит: «кум милый мой!
‎Что́ это там за рожа? <…>
Я удавилась бы с тоски,
Когда бы на неё хоть чуть была похожа.
А ведь, признайся, есть
Из кумушек моих таких кривляк пять-шесть <…>».
«Чем кумушек считать трудиться,
Не лучше ль на себя, кума, оборотиться?»

«Куда я беден, боже мой! <…>
И выдался ль когда на свете
Хотя один мне радостный денёк?»
В таком унынии, на свой пеняя рок,
Зовёт он Смерть <…>.
Явилась вмиг
И говорит: «Зачем ты звал меня, старик?»
Увидевши её свирепую осанку,
Едва промолвить мог бедняк, оторопев:
«Я звал тебя, коль не во гнев,
Чтоб помогла ты мне поднять мою вязанку». <…>
Что как бывает жить ни тошно,
А умирать ещё тошней.

Подагру с Пауком сам ад на свет родил:
Слух этот Лафонтен по свету распустил^[3].
<…> кажется, ему,
Зажмурясь, в баснях можно верить. <…>
Как выросли они и подоспело время
Пристроить деток к должностям
(Для доброго отца большие дети — бремя,
Пока они не по местам!),
То, отпуская в мир их к нам,
Сказал родитель им: «Подите
Вы детушки, на свет и землю разделите!
Надежда в вас большая есть,
Что оба вы мою поддержите там честь,
И оба людям вы равно надоедите».

Такие ж у льстеца поступки и дела:
Он на тебя несёт тьму небылиц и бредней;
И как ты хочешь, так трудись,
Но у него в хороших быть не льстись;
А только в случай попадись —
Он первый явится в передней.

Нередко мы, хотя того не примечаем,
Себя в других охотно величаем.

Напрасно про бесов болтают,
Что справедливости совсем они не знают,
А правду тож они нередко наблюдают <…>.
По случаю какому-то, в аду
Змея с Клеветником в торжественном ходу
Друг другу первенства оставить не хотели
И зашумели,
Кому из них идти приличней наперёд?
А в аде первенство, известно, тот берёт,
Кто ближнему наделал больше бед. <…>
Но Вельзевул не потерпел того:
Он сам, спасибо, за него
Вступился
И осадил назад Змею,
Сказав: <…>
«Но можешь ли язвить ты так издалека,
Как злой язык Клеветника,
От коего нельзя спастись ни за горами,
Ни за морями?»

Как часто что-нибудь мы сделавши худого,
Кладём вину в том на другого,
И как нередко говорят:
«Когда б не он, и в ум бы мне не впало»!
А ежели людей не стало,
Так уж лукавый виноват,
Хоть тут его совсем и не бывало.

Слепое счастие, шатаясь меж людей,
Не вечно у вельмож гостит и у царей,
Оно и в хижине твоей,
Быть может, погостить когда-нибудь пристанет:
Лишь время не терять умей,
Когда оно к тебе заглянет;
Минута с ним одна, кто ею дорожит,
Терпенья годы наградит.
Когда ж ты не умел при счастье поживиться,
То не Фортуне ты, себе за то пеняй <…>.
[Одни] всё лето мух ловил,
И так счастливо,
Что диво!
Не знаю, прежде он бывал ли в том горазд:
А тут труды его не втуне.
Как ни взмахнет рукой, благодаря Фортуне
Ни разу промаху не даст.

Поколе совесть в нас чиста,
То правда нам мила и правда нам свята,
Её и слушают и принимают:
Но только стал кривить душей,
То правду дале от ушей.
И всякий, как дитя, чесать волос не хочет,
Когда их склочет.

Великий человек лишь громок на делах,
И думает свою он крепку думу
Без шуму.

Кто самолюбием чрез меру поражён,
Тот мил себе и в том, чем он другим смешон;
И часто тем ему случается хвалиться,
Чего бы должен он стыдиться.

Осёл был самых честных правил:
Ни с хищностью, ни с кражей незнаком, <…>
И птицам, грех сказать, чтобы давал потачку;
Но, <…> птиц гоня[л], со всех ослиных ног,
По всем грядам и вдоль и поперёк <…>.
Крестьянин на спине ослиной
Убыток выместил дубиной. <…>
А я скажу, не с тем, чтоб за Осла вступаться;
Он, точно, виноват, <…>
Но, кажется, не прав и тот,
Кто поручил Ослу стеречь свой огород.

Кто с пользою отечеству трудится,
Тот с ним легко не разлучится;
А кто полезным быть способности лишён,
Чужая сторона тому всегда приятна:
Не бывши гражданин, там мене презрен он,
И никому его там праздность не досадна.

Какой-то Муравей был силы непомерной,
Какой не слыхано ни в древни временна;
Он даже (говорит его историк верной)
Мог поднимать больших ячменных два зерна!
Притом и в храбрости за чудо почитался:
Где б ни завидел червяка,
Тотчас в него впивался
И даже хаживал один на паука. <…>
Так думает иной
Затейник,
Что он в подсолнечной гремит.
А он — дивит
Свой только муравейник.

«Иль веришь клеветам напрасным на медведей
Что злы они? Ах, мы совсем не таковы!
Я, например, пошлюсь на всех соседей,
Что изо всех зверей мне только одному
Никто не сделает упрёка,
Чтоб мёртвого я тронул человека». <…>
«Зато, где случай ты имел,
Живой уж от тебя не вырывался цел.
Так лучше бы ты мёртвых ел
И оставлял живых в покое».

Есть много богачей, которых смерть одна
К чему-нибудь годна.

Когда-то вздумалось Мышам себя прославить
‎И, несмотря на кошек и котов,
‎Свести с ума всех ключниц, поваров,
И славу о своих делах трубить заставить
‎От погребов до чердаков;
А для того Совет назначено составить,
В котором заседать лишь тем, у коих хвост
‎Длиной во весь их рост:
Примета у Мышей, что тот, чей хвост длиннее,
‎Всегда умнее.

Есть такие господа, <…>
Которым тысячей не жаль на вздор сорить,
А думают хозяйству подспорить,
Коль свечки сберегут огарок,
И рады за него с людьми поднять содом.
С такою бережью диковинка ль, что дом
Скорёшенько пойдёт вверх дном?

Сначала краткости, теперь уж ты
Боишься длинноты. <…>
Я сам того ж боюсь.
Но как же быть? Теперь я старе становлюсь:
Погода к осени дождливей,
А люди к старости болтливей.

Рылом подрывать у Дуба корни стала. <…>
«Пусть сохнет, — говорит Свинья, <…>
Хоть век его не будь, ничуть не пожалею,
Лишь были б жёлуди: ведь я от них жирею». <…>
Невежда так же в ослепленье
Бранит науку и ученье
И все учёные труды,
Не чувствуя, что он вкушает их плоды.

Так души низкие, будь знатен, силён ты,
Не смеют на тебя поднять они и взгляды;
Но упади лишь с высоты,
От первых жди от них обиды и досады.

В ком сердце так сотворено,
Что дружбы, ни любви не чувствует оно
И ненависть одну ко всем питает,
Тот всякого своим злодеем почитает.

Скупой с ключом в руке
От голода издох на сундуке —
И все червонцы целы.

«Живу, по-прежнему: терплю и холод
И голод,
И, сберегаючи хозяйский дом,
Здесь под забором сплю и мокну под дождём;
А если невпопад залаю,
То и побои принимаю.
Да чем же ты, Жужу, в случай попал,
Бессилен бывши так и мал,
Меж тем как я из кожи рвусь напрасно?
Чем служишь ты?» — «Чем служишь! Вот прекрасно! —
С насмешкой отвечал Жужу. —
На задних лапках я хожу».

«Какой приятный дар! —
Из слушателей тут сказал один другому, —
Какая сладость, жар!
Как сильно он влечёт к добру сердца народа!
А у тебя, сосед, знать, чёрствая природа,
Что на тебе слезинки не видать?
Иль ты не понимал?» — «Ну, как не понимать!
Да плакать мне какая стать:
Ведь я не здешнего прихода».

Держава всякая сильна,
Когда устроены в ней все премудро части:
Оружием — врагам она грозна,
А паруса — гражданские в ней власти.

… пока чин мал и беден,
То плут не так ещё приметен;
Но важный чин на плуте, как звонок:
Звук от него и громок и далек.

Иному, до чего нет дела,
О том толкует он охотнее всего,
Что будет с Индией, когда и от чего,
Так ясно для него;
А поглядишь — у самого
Деревня между глаз сгорела.

Посмотришь на дельца иного:
Хлопочет, мечется, ему дивятся все:
Он, кажется, из кожи рвется,
Да только всё вперёд не подается,
Как Белка в колесе.

«Хоть вы охрипните, хваля друг дружку, —
Всё ваша музыка плоха!..»
За что же, не боясь греха,
Кукушка хвалит Петуха?
За то, что хвалит он Кукушку.

Олень со Зайцем дружбу свел
И с Зайцем разговор придворный он имел.
Друг друга взапуски они превозносили,
Своих знакомых поносили
И так гласили:
«Ты», Заяц говорил Оленю, «всем красив. <…>
Одно лишь только есть, я слышал, — ты пужлив». —
«Какой ужасный вздор!»,
Сказал ему Олень:
«О мне и Лев, и даже весь известен двор;
Тебе соврал какой-то пень».

Вчерась приятеля в кручине я застал,
По комнате, вспотев, он бегал и страдал.
Мял руки, пальцы грыз, таращил кверху взоры.
Я мыслил, что его покрали воры,
Спросил: в каких он хлопотах?
А он с досадою сказал, что он в рода́х,
Немало удивлен таким ответом,
Я о приятеле тужил
И заключил,
Что час уже пришёл ему расстаться с светом <…>.
Мы думали, что он родит сынка иль дочку;
Но мой шалун родил негодной прозы строчку.

Червонец золотой
С Полушкою на мостовой
Столкнулся.
Металл сиятельный раздулся,
Суровый на свою соседку бросил взор
И так с ней начал разговор:
«Как ты отважилась, со скаредною рожей,
Казать себя моим очам?
Ты ведь презренная от князей и вельможей,
Ты, коей суждено валяться по сумам!
Ужель ты равной быть со мною возмечтала?» —
«Никак», с покорностью Полушка отвечала,
«Я пред тобой мала: однако не тужу <…>.
Причиною убийств, коварств, измен и зла
Вовек я не была.
Я более горжусь служить всегда убогим, <…>
Чем быть погребена во мраке сундуков
И умножать собой казну ростовщиков,
Заводчиков, скупяг и знатных шалунов.
А ты!..» Прохожий, их вдали ещё увидя,
Тотчас к ним подлетел.
Приметя же их спор и споров ненавидя,
Он положил ему предел:
А попросту он их развел,
Отдав одну вдове, идущей с сиротою,
Другого ж подаря торгующей красою.