Новеллы арсена гийо двойная ошибка

• Полный текст
• Этрусская ваза
• Партия в триктрак
• Двойная ошибка
• Глава 1
• Глава 2
• Глава 3
• Глава 4
• Глава 5
• Глава 6
• Глава 7
• Глава 8
• Глава 9
• Глава 10
• Глава 11
• Глава 12
• Глава 13
• Глава 14
• Глава 15
• Глава 16
• Глава 17
• Коломба
• Глава 1
• Глава 2
• Глава 3
• Глава 4
• Глава 5
• Глава 6
• Глава 7
• Глава 8
• Глава 9
• Глава 10
• Глава 11
• Глава 12
• Глава 13
• Глава 14
• Глава 15
• Глава 16
• Глава 17
• Глава 18
• Глава 19
• Глава 20
• Глава 21
• Кармен
• Глава 1
• Глава 2
• Глава 3
• Глава 4
• Il Vicolo di madama Lucrezia
• Голубая комната
• Локис (Рукопись профессора Виттенбаха)
• I
• II
• III
• IV
• V
• VI
• VII
• VIII
• Примечания

Двойная ошибка

Zagala, más que las flores
Blanca, rubia у ojos verdes!
Si piensas seguir amores,
Piérdote bien, pues te pierdes[3].

Глава 1

Жюли де Шаверни была заму­жем около шести лет, и вот уж пять с поло­ви­ной лет, как она поняла, что ей не только невоз­можно любить сво­его мужа, но даже трудно питать к нему хотя бы неко­то­рое уважение.

Между тем муж отнюдь не был чело­ве­ком бес­чест­ным; он не был ни гру­би­я­ном, ни дура­ком. А все-таки его, пожа­луй, можно было назвать всеми этими име­нами. Если бы она углу­би­лась в свои вос­по­ми­на­ния, она при­пом­нила бы, что когда-то он был ей при­я­тен, но теперь он казался ей неснос­ным. Все в нем оттал­ки­вало ее. При взгляде на то, как он ел, пил кофе, гово­рил, с ней дела­лись нерв­ные судо­роги. Они виде­лись и раз­го­ва­ри­вали только за сто­лом, но обе­дать вме­сте им при­хо­ди­лось несколько раз в неделю, и этого было доста­точно, чтобы под­дер­жи­вать отвра­ще­ние Жюли.

Шаверни был довольно пред­ста­ви­тель­ный муж­чина, слиш­ком пол­ный для сво­его воз­раста, санг­ви­ник, со све­жим цве­том лица, по харак­теру сво­ему не склон­ный к тому смут­ному бес­по­кой­ству, кото­рому часто под­вер­жены люди, обла­да­ю­щие вооб­ра­же­нием. Он свято верил, что жена питает к нему спо­кой­ную дружбу (он слиш­ком был фило­со­фом, чтобы счи­тать себя люби­мым, как в пер­вый день супру­же­ства), и уве­рен­ность эта не достав­ляла ему ни удо­воль­ствия, ни огор­че­ния; он легко при­ми­рился бы и с обрат­ным поло­же­нием. Он несколько лет про­слу­жил в кава­ле­рий­ском полку, но, полу­чив круп­ное наслед­ство, почув­ство­вал, что гар­ни­зон­ная жизнь ему надо­ела, подал в отставку и женился. Объ­яс­нить брак двух моло­дых людей, не име­ю­щих ничего общего, – это довольно труд­ная задача. С одной сто­роны, дед с баб­кой и неко­то­рые услуж­ли­вые люди, кото­рые, подобно Фро­зине, охотно повен­чали бы Вене­ци­ан­скую рес­пуб­лику с турец­ким сул­та­ном, изрядно хло­по­тали, чтобы упо­ря­до­чить мате­ри­аль­ные дела. С дру­гой сто­роны, Шаверни про­ис­хо­дил из хоро­шей семьи, в то время еще не рас­тол­стел, был весель­ча­ком и в пол­ном смысле слова «доб­рым малым». Жюли нра­ви­лось, что он ходит к ее матери, так как он сме­шил ее рас­ска­зами из пол­ко­вой жизни, комизм кото­рых не все­гда отли­чался хоро­шим вку­сом. Она нахо­дила, что он очень мил, так как он тан­це­вал с нею на всех балах и все­гда при­ду­мы­вал спо­соб уго­во­рить мать Жюли остаться на них подольше, съез­дить в театр или в Булон­ский лес. Нако­нец, Жюли счи­тала его героем, так как он два или три раза с честью дрался на дуэли. Но окон­ча­тель­ную победу доста­вило Шаверни опи­са­ние кареты, кото­рую он соби­рался зака­зать по соб­ствен­ному рисунку и в кото­рой он обе­щал сам повезти Жюли, когда она согла­сится отдать ему свою руку.

Через несколько меся­цев после сва­дьбы все пре­крас­ные каче­ства Шаверни в зна­чи­тель­ной сте­пени поте­ряли свою цен­ность. Нечего и гово­рить, что он уже не тан­це­вал со своей женой. Забав­ные исто­рийки свои он пере­ска­зал уже раза по три, по четыре. Теперь он нахо­дил, что балы ужасно затя­ги­ва­ются. В теат­рах он зевал и счи­тал невы­но­симо стес­ни­тель­ным обы­чай оде­ваться к вечеру. Глав­ным его недо­стат­ком была леность. Если бы он забо­тился о том, чтобы нра­виться, ему это, может быть, и уда­лось бы, но вся­кое стес­не­ние каза­лось ему нака­за­нием – это свой­ство почти всех туч­ных людей. В обще­стве ему было скучно, потому что там любез­ный прием прямо про­пор­ци­о­на­лен уси­лиям, затра­чен­ным на то, чтобы понра­виться. Шум­ный кутеж пред­по­чи­тал он вся­ким более изыс­кан­ным раз­вле­че­ниям, ибо для того, чтобы выде­литься в среде людей, кото­рые были ему по вкусу, ему было доста­точно пере­кри­чать дру­гих, а это не пред­став­ляло для него труд­но­стей при его могу­чих лег­ких. Кроме того, он пола­гал свою гор­дость в том, что мог выпить шам­пан­ского больше, чем обык­но­вен­ный чело­век, и умел пре­вос­ходно брать четы­рех­фу­то­вые барьеры. Таким обра­зом, он при­об­рел вполне заслу­жен­ное ува­же­ние среди тех трудно опре­де­ли­мых существ, кото­рые назы­ва­ются «моло­дыми людьми» и кото­рыми кишат наши буль­вары начи­ная с пяти часов вечера. Охота, заго­род­ные про­гулки, скачки, холо­стые обеды, холо­стые ужины – всему этому он пре­да­вался со стра­стью. Раз два­дцать на дню он повто­рял, что он счаст­ли­вей­ший из смерт­ных. И вся­кий раз, как Жюли это слы­шала, она под­ни­мала глаза к небу, и малень­кий ротик ее выра­жал при этом неска­зан­ное презрение.

Она была молода, кра­сива и заму­жем за чело­ве­ком, кото­рый ей не нра­вился; вполне понятно, что ее окру­жало далеко не бес­ко­рыст­ное покло­не­ние. Но, не счи­тая при­смотра матери, жен­щины очень бла­го­ра­зум­ной, соб­ствен­ная ее гор­дость (это был ее недо­ста­ток) до сей поры охра­няла ее от свет­ских соблаз­нов. К тому же разо­ча­ро­ва­ние, кото­рое постигло ее в заму­же­стве, послу­жив ей до неко­то­рой сте­пени уро­ком, при­ту­пило в ней спо­соб­ность вос­пла­ме­няться. Она гор­ди­лась тем, что в обще­стве ее жалеют и ста­вят в при­мер как обра­зец покор­но­сти судьбе. Она была по-сво­ему даже счаст­лива, так как никого не любила, а муж предо­став­лял ей пол­ную сво­боду. Ее кокет­ство (надо при­знаться, она все же любила пори­со­ваться тем, что ее муж даже не пони­мает, каким он обла­дает сокро­ви­щем) было совер­шенно инстинк­тив­ным, как кокет­ство ребенка. Оно отлично ужи­ва­лось с пре­не­бре­жи­тель­ной сдер­жан­но­стью, совсем непо­хо­жей на чопор­ность. При­том она умела быть любез­ной со всеми, и со всеми оди­на­ково. В ее пове­де­нии невоз­можно было найти ни малей­шего повода для злословия.

Глава 2

Супруги обе­дали у матери Жюли г‑жи де Люсан, соби­рав­шейся уехать в Ниццу. Шаверни, кото­рый смер­тельно ску­чал у своей тещи, при­нуж­ден был про­ве­сти там вечер, хотя ему и очень хоте­лось встре­титься со сво­ими дру­зьями на буль­варе. После обеда он уселся на удоб­ный диван и про­си­дел два часа, погру­жен­ный в мол­ча­ние. Объ­яс­ня­лось его пове­де­ние очень про­сто: он заснул, сохра­няя, впро­чем, вполне при­лич­ный вид, скло­нив голову набок, словно с инте­ре­сом при­слу­ши­ва­ясь к раз­го­вору. Время от вре­мени он даже про­сы­пался и встав­лял одно-два словечка.

Затем при­шлось сесть за вист. Этой игры он тер­петь не мог, так как она тре­бует извест­ного умствен­ного напря­же­ния. Все это задер­жало его довольно долго. Про­било поло­вину две­на­дца­того. На вечер Шаверни не был никуда при­гла­шен – он реши­тельно не знал, куда деваться. Покуда он мучился этим вопро­сом, доло­жили, что эки­паж подан. Если он поедет домой, нужно будет ехать с женой; пер­спек­тива про­ве­сти с ней два­дцать минут с глазу на глаз пугала его. Но у него не было при себе сигар, и он сго­рал от нетер­пе­ния вскрыть новый ящик, полу­чен­ный им из Гавра как раз в ту минуту, когда он выез­жал на обед. Он поко­рился своей участи.

Оку­ты­вая жену шалью, он не мог удер­жаться от улыбки, когда уви­дел себя в зер­кале испол­ня­ю­щим обя­зан­но­сти влюб­лен­ного мужа. Обра­тил он вни­ма­ние и на жену, на кото­рую за весь вечер ни разу не взгля­нул. Сего­дня она пока­за­лась ему кра­си­вее, чем обык­но­венно; поэтому он довольно долго рас­прав­лял складки на ее шали. Жюли было также не по себе от пред­вку­ше­ния супру­же­ского тет-а-тета. Она надула губки, и дуги бро­вей у нее невольно сдви­ну­лись. Все это при­дало ее лицу такое при­вле­ка­тель­ное выра­же­ние, что даже сам муж не мог остаться рав­но­душ­ным. Глаза их в зер­кале встре­ти­лись во время только что опи­сан­ной про­це­дуры. Оба сму­ти­лись. Чтобы выйти из нелов­кого поло­же­ния, Шаверни, улы­ба­ясь, поце­ло­вал у жены руку, кото­рую она под­няла, чтобы попра­вить шаль.

– Как они любят друг друга! – про­шеп­тала г‑жа де Люсан, не заме­чая ни холод­ной пре­не­бре­жи­тель­но­сти жены, ни рав­но­ду­шия супруга.

Сидя рядом в своем эки­паже, почти каса­ясь друг друга, они неко­то­рое время мол­чали. Шаверни отлично знал, что из при­ли­чия нужно о чем-нибудь заго­во­рить, но ему ничего не при­хо­дило в голову. Жюли хра­нила без­на­деж­ное мол­ча­ние. Он зев­нул раза три или четыре, так что самому стало стыдно, и при послед­нем зевке счел необ­хо­ди­мым изви­ниться перед женой.

– Вечер затя­нулся, – заме­тил он в виде оправдания.

Жюли усмот­рела в этом заме­ча­нии наме­ре­ние покри­ти­ко­вать вечера у ее матери и ска­зать ей какую-нибудь непри­ят­ность. С дав­них пор она при­выкла укло­няться от вся­ких объ­яс­не­ний с мужем; поэтому она про­дол­жала хра­нить молчание.

У Шаверни в этот вечер неожи­данно раз­вя­зался язык; минуты через две он снова начал:

– Я отлично пообе­дал сего­дня, но дол­жен вам ска­зать, что шам­пан­ское у вашей матушки слиш­ком сладкое.

– Что? – спро­сила Жюли, нето­роп­ливо повер­нув к нему голову и при­тво­ря­ясь, что не расслышала.

– Я говорю, что шам­пан­ское у вашей матушки слиш­ком слад­кое. Я забыл ей об этом ска­зать. Стран­ное дело: вооб­ра­жают, что нет ничего легче, как выбрать шам­пан­ское. Между тем это очень трудно. На два­дцать пло­хих марок одна хорошая.

– Да?

Удо­стоив его из веж­ли­во­сти этим вос­кли­ца­нием, Жюли отвер­ну­лась и стала смот­реть в окно кареты. Шаверни отки­нулся на спинку и поло­жил ноги на перед­нюю ска­ме­ечку, несколько раз­до­са­до­ван­ный тем, что жена его так явно рав­но­душна ко всем его ста­ра­ниям завя­зать разговор.

Тем не менее, зев­нув еще раза два или три, он снова начал, при­дви­га­ясь к Жюли:

– Сего­дняш­нее ваше пла­тье уди­ви­тельно к вам идет, Жюли. Где вы его заказывали?

«Наверно, он хочет зака­зать такое же для своей любов­ницы», – поду­мала Жюли и, слегка улыб­нув­шись, ответила:

– У Бюрти.

– Почему вы сме­е­тесь? – спро­сил Шаверни, сни­мая ноги со ска­ме­ечки и при­дви­га­ясь еще ближе.

В то же время он жестом, несколько напо­ми­нав­шим Тар­тюфа, стал погла­жи­вать рукав ее платья.

– Мне смешно, что вы заме­ча­ете, как я одета, – отве­чала Жюли. – Осто­рож­нее! Вы изо­мнете мне рукава.

И она высво­бо­дила свой рукав.

– Уве­ряю вас, я очень вни­ма­тельно отно­шусь к вашим туа­ле­там и в пол­ном вос­хи­ще­нии от вашего вкуса. Чест­ное слово, еще недавно я гово­рил об этом с… с одной жен­щи­ной, кото­рая все­гда очень плохо одета… хотя ужасно много тра­тит на пла­тья… Она спо­собна разо­рить… Я гово­рил с ней… и ста­вил в при­мер вас…

Жюли достав­ляло удо­воль­ствие его сму­ще­ние; она даже не пыта­лась прийти к нему на помощь и не пре­ры­вала его.

– У вас неваж­ные лошади: они еле пере­дви­гают ноги. Нужно будет их пере­ме­нить, – про­из­нес Шаверни, совер­шенно смешавшись.

В тече­ние осталь­ного пути раз­го­вор не отли­чался ожив­лен­но­стью: с той и с дру­гой сто­роны он не шел далее несколь­ких фраз.

Нако­нец супруги добра­лись до дому и рас­ста­лись, поже­лав друг другу спо­кой­ной ночи.

Жюли начала раз­де­ваться. Гор­нич­ная ее зачем-то вышла, дверь в спальне неожи­данно отво­ри­лась, и вошел Шаверни. Жюли тороп­ливо при­крыла плечи платком.

– Про­стите, – ска­зал он, – мне бы хоте­лось почи­тать на сон гря­ду­щий послед­ний роман Валь­тера Скотта… Квен­тин Дор­вард, кажется?

– Он, навер­ное, у вас, – отве­тила Жюли, – здесь книг нет.

Шаверни посмот­рел на жену. Полу­оде­тая (а это все­гда под­чер­ки­вает кра­соту жен­щины), она пока­за­лась ему, если поль­зо­ваться одним из нена­вист­ных мне выра­же­ний, пикант­ной. «В самом деле, она очень кра­сива!» – поду­мал Шаверни. И он про­дол­жал сто­ять перед нею, не дви­га­ясь с места и не говоря ни слова, с под­свеч­ни­ком в руке. Жюли тоже сто­яла перед ним и мяла ноч­ной чеп­чик, каза­лось, с нетер­пе­нием ожи­дая, когда он оста­вит ее одну.

– Вы сего­дня оча­ро­ва­тельны, черт меня побери! – вос­клик­нул Шаверни, делая шаг впе­ред и ставя под­свеч­ник. – Люблю жен­щин с рас­пу­щен­ными волосами!

С этими сло­вами он схва­тил рукою одну из пря­дей, покры­вав­ших плечи Жюли, и почти с неж­но­стью обнял ее за талию.

– Боже мой, как от вас пах­нет таба­ком! – вос­клик­нула Жюли и отвер­ну­лась. – Оставьте мои волосы в покое, а то они про­пи­та­ются табач­ным запа­хом, и я не смогу от него отделаться.

– Пустяки! Вы гово­рите это про­сто так, зная, что я ино­гда курю. Ну, женушка, не изоб­ра­жайте из себя недотрогу!

Она недо­ста­точно быстро вырва­лась из его объ­я­тий, так что ему уда­лось поце­ло­вать ее в плечо.

К сча­стью для Жюли, вер­ну­лась гор­нич­ная. Для жен­щин нет ничего нена­вист­нее подоб­ных ласк, кото­рые и при­ни­мать, и отвер­гать оди­на­ково смешно.

– Мари! – обра­ти­лась г‑жа де Шаверни к гор­нич­ной. – У моего голу­бого пла­тья лиф слиш­ком дли­нен. Я видела сего­дня гос­пожу де Бежи, а у нее без­уко­риз­нен­ный вкус: лиф у нее был на доб­рых два пальца короче. Зако­лите складку булав­ками – посмот­рим, как это выйдет.

Между гор­нич­ной и бары­ней завя­зался самый ожив­лен­ный раз­го­вор отно­си­тельно того, какой длины дол­жен быть лиф. Жюли знала, что Шаверни тер­петь не может раз­го­во­ров о тряп­ках и что она его выжи­вет таким обра­зом. Дей­стви­тельно, похо­див взад и впе­ред минут пять и видя, что Жюли все­цело занята своим лифом, Шаверни зев­нул во весь рот, взял свой под­свеч­ник, вышел и больше не возвращался.

Глава 3

Майор Перен сидел за малень­ким сто­ли­ком и вни­ма­тельно читал. Тща­тельно вычи­щен­ный сюр­тук, фуражка и в осо­бен­но­сти гордо выпя­чен­ная грудь – все выда­вало в нем ста­рого слу­жаку. В ком­нате у него все было чисто, но крайне про­сто. Чер­ниль­ница и два очи­нен­ных пера нахо­ди­лись на столе рядом с пач­кой поч­то­вой бумаги, ни один листик кото­рой не был пущен в ход по край­ней мере в тече­ние года. Но если майор Перен не любил писать, то читал он очень много. В насто­я­щее время он читал Пер­сид­ские письма, поку­ри­вая пен­ко­вую трубку, и двой­ное заня­тие это погло­щало все его вни­ма­ние, так что он не сразу заме­тил, как в его ком­нату вошел майор де Шато­фор. Это был моло­дой офи­цер из его полка, обла­дав­ший оча­ро­ва­тель­ной наруж­но­стью, крайне любез­ный, фато­ва­тый, кото­рому очень покро­ви­тель­ство­вал воен­ный министр, – сло­вом, почти во всех отно­ше­ниях пря­мая про­ти­во­по­лож­ность май­ору Перену. Тем не менее они почему-то дру­жили и вида­лись ежедневно.

Шато­фор хлоп­нул по плечу май­ора Перена. Тот обер­нулся, не выни­мая трубки изо рта. Пер­вым чув­ством его была радость при виде друга; вто­рым – сожа­ле­ние (достой­ный чело­век!), что его ото­рвали от книги; тре­тьим – покор­ность обсто­я­тель­ствам и пол­ная готов­ность быть госте­при­им­ным хозя­и­ном. Он стал отыс­ки­вать в кар­мане ключ от шкафа, где хра­ни­лась завет­ная коробка с сига­рами, кото­рых сам майор не курил, но кото­рыми он по одной уго­щал сво­его друга.

Но Шато­фор, видав­ший это дви­же­ние сотни раз, оста­но­вил его, воскликнув:

– Не надо, дядюшка Перен, побе­ре­гите ваши сигары! Я взял с собой.

Затем он достал изящ­ный порт­си­гар из мек­си­кан­ской соломки, вынул оттуда сигару цвета корицы, заост­рен­ную с обоих кон­цов, и, заку­рив ее, рас­тя­нулся на малень­кой кушетке, кото­рой майор Перен нико­гда не поль­зо­вался; голову он поло­жил на изго­ло­вье, а ноги – на про­ти­во­по­лож­ный валик. Пер­вым делом Шато­фор оку­тал себя обла­ком дыма; пото­нув в нем, он закрыл глаза, словно обду­мы­вая то, что наме­ре­вался сооб­щить. Лицо его сияло от радо­сти; грудь, по-види­мому, с тру­дом удер­жи­вала тайну сча­стья – он горел нетер­пе­нием выдать ее. Майор Перен, усев­шись на стул около кушетки, неко­то­рое время курил молча, потом, видя, что Шато­фор не торо­пится рас­ска­зы­вать, спросил:

– Как пожи­вает Урика?

Урика была чер­ная кобыла, кото­рую Шато­фор загнал, чуть не доведя ее до запала.

– Отлично, – отве­тил Шато­фор, не рас­слы­шав вопроса. – Перен! – вскри­чал он, вытя­ги­вая по направ­ле­нию к нему ногу, лежав­шую на валике кушетки. – Зна­ете ли вы, что для вас боль­шое сча­стье быть моим другом?..

Ста­рый майор стал пере­би­рать в уме, какие выгоды имел он от зна­ком­ства с Шато­фо­ром, но ничего не мог вспом­нить, кроме несколь­ких фун­тов кна­стера, кото­рые тот ему пода­рил, да несколь­ких дней аре­ста за уча­стие в дуэли, где первую роль играл Шато­фор. Правда, его друг неод­но­кратно давал ему дока­за­тель­ства сво­его дове­рия. Шато­фор все­гда обра­щался к Перену, когда нужно было заме­нить его по службе или когда ему тре­бо­вался секундант.

Шато­фор не дал ему вре­мени на раз­ду­мье и про­тя­нул пись­мецо на атлас­ной англий­ской бумаге, напи­сан­ное кра­си­вым бисер­ным почер­ком. Майор Перен состроил гри­масу, кото­рая у него должна была заме­нять улыбку. Он часто видел эти атлас­ные письма, покры­тые бисер­ным почер­ком и адре­со­ван­ные его другу.

– Вот, про­чтите, – ска­зал тот, – вы этим обя­заны мне.

Перен про­чел нижеследующее:

Было бы очень мило с Вашей сто­роны, доро­гой гос­по­дин де Шато­фор, если бы Вы при­шли к нам пообе­дать. Гос­по­дин де Шаверни лично при­е­хал бы Вас при­гла­сить, но он дол­жен отпра­виться на охоту. Я не знаю адреса май­ора Перена и не могу послать ему пись­мен­ное при­гла­ше­ние. Вы воз­бу­дили во мне жела­ние позна­ко­миться с ним, и я буду Вам вдвойне обя­зана, если Вы при­ве­зете его к нам.

Жюли де Шаверни

Р. S.Я Вам крайне при­зна­тельна за ноты, кото­рые Вы для меня потру­ди­лись пере­пи­сать. Музыка оча­ро­ва­тельна и, как все­гда, дока­зы­вает Ваш вкус. Вы не при­хо­дите больше к нам по чет­вер­гам. Между тем Вы зна­ете, какое удо­воль­ствие достав­ляют нам Ваши посещения.

– Кра­си­вый почерк, только слиш­ком мел­кий, – ска­зал Перен, окон­чив чте­ние. – Но, черт возьми, обед этот мало меня инте­ре­сует; при­дется надеть шел­ко­вые чулки и не курить после обеда!

– Какая непри­ят­ность!.. Стало быть, вы пред­по­чи­та­ете трубку самой хоро­шень­кой жен­щине в Париже… Но больше всего меня удив­ляет ваша небла­го­дар­ность, вы даже не побла­го­да­рили меня за сча­стье, кото­рым обя­заны мне.

– Вас бла­го­да­рить? Но ведь этим удо­воль­ствием я обя­зан не вам… если только это можно назвать удовольствием.

– А кому же?

– Шаверни, кото­рый был у нас рот­мист­ром. Наверно, он ска­зал своей жене: «При­гласи Перена, он доб­рый малый». С какой стати хоро­шень­кая жен­щина, с кото­рой я встре­чался всего один раз, будет при­гла­шать такую ста­рую корягу?

Шато­фор улыб­нулся и взгля­нул в узень­кое зер­кальце, укра­шав­шее поме­ще­ние майора.

– Сего­дня вы не осо­бенно про­ни­ца­тельны, дядюшка Перен. Пере­чтите-ка еще раз это письмо: может быть, вы най­дете кое-что, чего вы не рассмотрели.

Майор рас­смот­рел письмо со всех сто­рон, но ничего не увидел.

– Как! – вскри­чал Шато­фор. – Неужели вы, ста­рый дра­гун, не пони­ма­ете? Ведь она при­гла­шает вас, чтобы доста­вить мне удо­воль­ствие, един­ственно из жела­ния пока­зать мне, что она счи­та­ется с моими дру­зьями… чтобы дать мне понять…

– Что? – пере­бил его Перен.

– Что? Вы сами зна­ете что.

– Что она вас любит? – спро­сил недо­вер­чиво майор.

Шато­фор в ответ засвистел.

– Зна­чит, она влюб­лена в вас?

Шато­фор снова свистнул.

– Она при­зна­лась вам?

– Но… Мне кажется, это и так видно.

– Откуда?.. Из этого письма?..

– Конечно.

Теперь уже засви­стел Перен. Свист его был так же мно­го­зна­чи­те­лен, как пре­сло­ву­тое Лил­ли­бу­леро дядюшки Тоби.

– Как! – вскрик­нул Шато­фор, выры­вая письмо из рук Перена. – Вы не видите, сколько в этом письме заклю­чено… неж­но­сти… именно неж­но­сти? «Доро­гой гос­по­дин де Шато­фор», – что вы на это ска­жете? Заметьте, что раньше в пись­мах она писала мне про­сто «мило­сти­вый госу­дарь». «Я буду Вам вдвойне обя­зана» – это ясно. И посмот­рите, в конце зачерк­нуто слово «искренне». Она хотела напи­сать «искренне рас­по­ло­жен­ная к Вам», но не реши­лась. А «искренне ува­жа­ю­щая Вас» ей каза­лось сла­бым… Она не кон­чила письма… Чего вы еще хотите, ста­рина? Чтобы дама из хоро­шей семьи бро­си­лась на шею вашему покор­ней­шему слуге как малень­кая гри­зетка?.. Письмо, уве­ряю вас, оча­ро­ва­тельно, нужно быть сле­пым, чтобы не видеть всей его страст­но­сти… А что вы ска­жете об упре­ках в конце письма за то, что я про­пу­стил один-един­ствен­ный четверг?

– Бед­ная жен­щина! – вос­клик­нул Перен. – Не влюб­ляйся в этого чело­века: ты очень скоро раскаешься.

Шато­фор про­пу­стил мимо ушей вос­кли­ца­ние при­я­теля и, пони­зив голос, заго­во­рил вкрадчиво:

– Зна­ете, доро­гой, вы могли бы мне ока­зать боль­шую услугу…

– Каким образом?

– Вы должны мне помочь в этом деле. Я знаю, что муж с ней очень плохо обра­ща­ется… Из-за этого скота она несчастна… Вы его зна­ете, Перен. Под­твер­дите его жене, что он – гру­бое живот­ное и что репу­та­ция у него прескверная.

– О!..

– Раз­врат­ник… Вы же зна­ете! Когда он был в полку, у него были любов­ницы, и какие любов­ницы! Рас­ска­жите обо всем его жене.

– Но как же гово­рить о таких вещах? Соваться не в свое дело!..

– Боже мой, все можно ска­зать уме­ючи! Но глав­ное, отзо­ви­тесь с похва­лой обо мне.

– Это легче. Но все-таки…

– Не так-то легко, как кажется. Дай вам волю, вы меня так рас­хва­лите, что от ваших похвал не поздо­ро­вится… Ска­жите ей, что с неко­то­рых пор, как вы заме­ча­ете, я сде­лался груст­ным, пере­стал раз­го­ва­ри­вать, пере­стал есть…

– Еще чего! – вос­клик­нул Перен, громко рас­хо­хо­тав­шись, отчего трубка его запля­сала самым забав­ным обра­зом. – Этого я нико­гда не смогу ска­зать в лицо гос­поже де Шаверни. Еще вчера вече­ром вас чуть не на руках унесли после обеда, кото­рый нам давали сослуживцы.

– Да, но рас­ска­зы­вать ей об этом – совер­шенно лиш­нее. Пусть она знает, что я в нее влюб­лен. А эти писаки-рома­ни­сты вбили жен­щи­нам в голову, что чело­век, кото­рый ест и пьет, не может быть влюбленным.

– Вот я, напри­мер, не знаю, что бы могло меня заста­вить отка­заться от еды и питья.

– Итак, решено, доро­гой Перен! – ска­зал Шато­фор, наде­вая шляпу и поправ­ляя завитки волос. – В чет­верг я за вами захожу. Туфли, шел­ко­вые чулки, парад­ный мун­дир. Глав­ное, не забудьте наго­во­рить ей вся­ких ужа­сов про мужа и как можно больше хоро­шего про меня.

Он ушел, гра­ци­озно пома­хи­вая тро­сточ­кой, а майор Перен остался, крайне обес­по­ко­ен­ный только что полу­чен­ным при­гла­ше­нием. Осо­бенно мучила его мысль о шел­ко­вых чул­ках и парад­ном мундире.

Глава 4

Обед ока­зался скуч­но­ва­тым, так как мно­гие из при­гла­шен­ных к г‑же де Шаверни при­слали изви­ни­тель­ные записки. Шато­фор сидел рядом с Жюли, забот­ливо услу­жи­вал ей, был галан­тен и любе­зен, как все­гда. Что каса­ется Шаверни, то, совер­шив утром длин­ную про­гулку вер­хом, он здо­рово про­го­ло­дался. Ел и пил он так, что воз­бу­дил бы аппе­тит даже у смер­тельно боль­ного. Майор Перен под­дер­жи­вал ком­па­нию, часто под­ли­вал ему вина и так хохо­тал, что стекла дре­без­жали вся­кий раз, когда бур­ная весе­лость хозя­ина давала ему повод для смеха. Шаверни, очу­тив­шись снова в обще­стве воен­ных, сразу обрел и преж­нее хоро­шее настро­е­ние, и казар­мен­ные замашки; впро­чем, он нико­гда осо­бенно не стес­нялся в выборе выра­же­ний. Жена его при­ни­мала холодно-пре­зри­тель­ный вид при каж­дой его гру­бой шуточке. В таких слу­чаях она пово­ра­чи­ва­лась в сто­рону Шато­фора и заво­дила с ним отдель­ную беседу, чтобы не было заметно, что она слы­шит раз­го­вор, кото­рый ей был в выс­шей сте­пени неприятен.

При­ве­дем образ­чик изыс­кан­но­сти этого при­мер­ного супруга. Под конец обеда речь зашла об опере, стали обсуж­дать досто­ин­ства раз­лич­ных тан­цов­щиц; в числе дру­гих очень хва­лили маде­му­а­зель Н. Шато­фор ста­рался больше всех, рас­хва­ли­вая в осо­бен­но­сти ее гра­цию, строй­ность, скром­ный вид.

Перен, кото­рого Шато­фор несколько дней тому назад водил в оперу и кото­рый был там один-един­ствен­ный раз, очень хорошо запом­нил маде­му­а­зель Н.

– Это та малютка в розо­вом, что ска­кала, как козочка? Та самая, о чьих нож­ках вы так много тол­ко­вали, Шатофор?

– А, вы тол­ко­вали о ее нож­ках? – вскри­чал Шаверни. – Но зна­ете: если вы слиш­ком много будете об этом тол­ко­вать, вы поссо­ри­тесь с вашим гене­ра­лом, гер­цо­гом де Ж.! Бере­ги­тесь, приятель!

– Ну я думаю, он не так рев­нив, чтобы запре­щать смот­реть на ее ножки в бинокль.

– Наобо­рот! Он так ими гор­дится, будто это он их открыл. Что ска­жете, майор Перен?

– Я пони­маю толк только в лоша­ди­ных ногах, – скромно отве­тил ста­рый вояка.

– Они в самом деле изу­ми­тельны! – про­дол­жал Шаверни. – Рав­ных им нет в Париже, разве только…

Он оста­но­вился и начал кру­тить ус с само­до­воль­ным видом, глядя на свою жену, кото­рая покрас­нела до кор­ней волос.

– Разве только у маде­му­а­зель Д., – пере­бил его Шато­фор, назы­вая дру­гую танцовщицу.

– Нет! – тра­ги­че­ским тоном Гам­лета отве­тил Шаверни. – «Вы лучше на жену мою взгляните».

Жюли сде­ла­лась пун­цо­вой от него­до­ва­ния. Она бро­сила на мужа мол­ние­нос­ный взгляд, в кото­ром ясно были видны пре­зре­ние и бешен­ство. Потом, овла­дев собой, она вдруг обра­ти­лась к Шатофору.

– Хорошо бы нам про­смот­реть дуэт из Maometto[4], – про­из­несла она слегка дро­жа­щим голо­сом. – Мне кажется, он будет вам вполне по голосу.

Шаверни не так легко было сбить с позиции.

– Зна­ете, Шато­фор, – не уни­мался он, – я все хотел зака­зать гип­со­вый сле­пок с ног, о кото­рых я говорю, но никак не мог добиться согла­сия их обладательницы.

Шато­фор с живей­шей радо­стью слу­шал эти нескром­ные раз­об­ла­че­ния, но делал вид, что, будучи все­цело занят раз­го­во­ром с г‑жой де Шаверни о Maometto, ничего не слышит.

– Особа, о кото­рой идет речь, – про­дол­жал неумо­ли­мый супруг, – обычно страшно воз­му­ща­ется, когда ей отдают долж­ное по этому пункту, но в глу­бине души совсем не сер­дится. Зна­ете, она все­гда застав­ляет чулоч­ного мастера сни­мать мерку… Не сер­ди­тесь, доро­гая: я хотел ска­зать – масте­рицу… И когда я ездил в Брюс­сель, она три стра­ницы запол­нила подроб­ней­шими ука­за­ни­ями по поводу покупки чулок.

Он мог гово­рить сколько ему угодно – Жюли твердо решила ничего не слы­шать. Бесе­дуя с Шато­фо­ром, она гово­рила с пре­уве­ли­чен­ной весе­ло­стью, своей пре­лест­ной улыб­кой ста­ра­ясь убе­дить его, что только его и слу­шает. Шато­фор, по-види­мому, тоже был все­цело погло­щен Maometto, но ни одна из нескром­но­стей Шаверни не ускольз­нула от него.

После обеда заня­лись музы­кой, г‑жа де Шаверни пела с Шато­фо­ром. Как только под­няли крышку фор­те­пьяно, Шаверни исчез. При­шли новые гости, но это не поме­шало Шато­фору пере­го­ва­ри­ваться шепо­том с Жюли. Выходя, он объ­явил Перену, что вечер не про­пал даром и дела его подви­ну­лись вперед.

Перен нахо­дил вполне есте­ствен­ным, что муж гово­рил о жени­ных ногах; поэтому, когда они оста­лись с Шато­фо­ром на улице одни, он ска­зал про­ник­но­вен­ным голосом:

– Как у вас хва­тает духа нару­шать супру­же­ское сча­стье? Он так любит свою пре­лест­ную жену.

Глава 5

Вот уже месяц, как Шаверни зани­мала мысль сде­латься камер-юнкером.

Может быть, пока­жется уди­ви­тель­ным, что этому туч­ному, любя­щему удоб­ства чело­веку доступны были често­лю­би­вые мечты, но у него было доста­точно оправ­да­ний сво­ему тщеславию.

– Прежде всего, – гово­рил он дру­зьям, – я очень много трачу на ложи для жен­щин. Полу­чив при­двор­ную долж­ность, я буду иметь в своем рас­по­ря­же­нии сколько угодно даро­вых лож. А известно, что с помо­щью лож можно достиг­нуть чего угодно! Затем я очень люблю охо­титься, и к моим услу­гам будут коро­лев­ские охоты. Нако­нец, теперь, когда я не ношу мун­дира, я реши­тельно не знаю, как оде­ваться на при­двор­ные балы; оде­ваться мар­ки­зом я не люблю, а камер-юнкер­ский мун­дир отлично мне пойдет.

Итак, он начал хло­по­тать. Ему хоте­лось, чтобы и жена при­ни­мала уча­стие в этих хло­по­тах, но она наот­рез отка­за­лась, хотя у нее было немало вли­я­тель­ных подруг. Он ока­зал несколько мел­ких услуг очень вли­я­тель­ному в ту пору при дворе гер­цогу Г. и мно­гого ждал от его покро­ви­тель­ства. У друга его Шато­фора тоже было много полез­ных зна­ко­мых, и он помо­гал Шаверни с усер­дием и пре­дан­но­стью, кото­рые вы тоже, может быть, встре­тите в жизни, если будете мужем хоро­шень­кой женщины.

Одно обсто­я­тель­ство зна­чи­тельно подви­нуло впе­ред дела Шаверни, хотя и могло бы иметь для него роко­вые послед­ствия. Г‑жа де Шаверни достала как-то, не без неко­то­рого труда, ложу в оперу на пер­вое пред­став­ле­ние. В ложе было шесть мест. Муж ее после дол­гих уго­во­ров вопреки сво­ему обык­но­ве­нию согла­сился сопро­вож­дать ее. Жюли хотела пред­ло­жить одно место Шато­фору; пони­мая, что она не может ехать в оперу с ним вдвоем, она взяла слово с мужа, что он тоже будет при­сут­ство­вать на этом представлении.

Сей­час же после пер­вого акта Шаверни вышел, оста­вив жену наедине со своим дру­гом. Оба сна­чала хра­нили несколько натя­ну­тое мол­ча­ние: Жюли с неко­то­рых пор вообще чув­ство­вала себя стес­ненно, оста­ва­ясь вдвоем с Шато­фо­ром, а у Шато­фора были свои рас­четы, и он нахо­дил умест­ным казаться взвол­но­ван­ным. Бро­сив украд­кой взгляд на зри­тель­ный зал, он с удо­воль­ствием заме­тил, что бинокли мно­гих зна­ко­мых направ­лены на их ложу. Он испы­ты­вал чув­ство удо­вле­тво­ре­ния при мысли, что боль­шин­ство его дру­зей зави­дуют его сча­стью, по-види­мому, счи­тая это сча­стье более пол­ным, чем оно было в действительности.

Жюли поню­хала несколько раз свой фла­кон­чик с духами и свой букет, пого­во­рила о духоте, о спек­такле, о туа­ле­тах. Шато­фор слу­шал рас­се­янно, взды­хал, вер­телся на стуле, посмат­ри­вая на Жюли, и снова взды­хал. Жюли начала уже бес­по­ко­иться. Вдруг он воскликнул:

– Как я жалею, что про­шли рыцар­ские времена!

– Рыцар­ские вре­мена? Почему? – спро­сила Жюли. – Должно быть, потому, что, по вашему мне­нию, к вам пошел бы сред­не­ве­ко­вый костюм?

– Вы счи­та­ете меня боль­шим фатом! – ска­зал он горестно и печально. – Нет, я жалею о тех вре­ме­нах потому, что чело­век сме­лый… тогда… мог добиться… мно­гого. В конце кон­цов доста­точно было раз­ру­бить какого-нибудь вели­кана, чтобы понра­виться даме… Посмот­рите вон на того огром­ного чело­века на бал­коне. Мне бы хоте­лось, чтобы вы при­ка­зали мне обо­рвать ему усы, а за это поз­во­лили ска­зать вам три сло­вечка, не воз­буж­дая вашего гнева.

– Что за вздор! – вос­клик­нула Жюли, крас­нея до ушей: она сразу дога­да­лась, какие это три сло­вечка. – Взгля­ните на гос­пожу де Сент-Эрми. В ее воз­расте – баль­ное пла­тье и декольте!

– Я вижу только то, что вы не жела­ете меня выслу­шать, я давно это заме­чаю… Вам угодно, чтобы я мол­чал. Но, – при­ба­вил он шепо­том и со вздо­хом, – вы меня поняли…

– Нисколько, – сухо отве­тила Жюли. – Но куда же про­пал мой муж?

Очень кстати кто-то вошел в ложу, и это вывело Жюли из нелов­кого поло­же­ния. Шато­фор не откры­вал рта. Он был бле­ден и казался глу­боко взвол­но­ван­ным. Когда посе­ти­тель ушел, он сде­лал несколько незна­чи­тель­ных заме­ча­ний отно­си­тельно спек­такля. Раз­го­вор пре­ры­вался дол­гими паузами.

Перед самым нача­лом вто­рого дей­ствия дверь в ложу откры­лась, и появился Шаверни, сопро­вож­дая моло­дую жен­щину, очень кра­си­вую и раз­ря­жен­ную, с вели­ко­леп­ными розо­выми перьями в при­ческе. За ними шел гер­цог Г.

– Милая моя! – обра­тился Шаверни к жене. – Ока­зы­ва­ется, у гер­цога и его дамы ужас­ная боко­вая ложа, оттуда совсем не видно деко­ра­ций. Они согла­си­лись пере­сесть в нашу.

Жюли холодно покло­ни­лась. Гер­цог Г. ей не нра­вился. Гер­цог и дама с розо­выми перьями рас­сы­па­лись в изви­не­ниях, опа­са­ясь, что они стес­нят. Все засу­е­ти­лись и стали усту­пать друг другу луч­шие места. Во время про­ис­шед­шей сумя­тицы Шато­фор накло­нился к Жюли и быстро шеп­нул ей:

– Ради Бога, не сади­тесь впереди!

Жюли очень уди­ви­лась и оста­лась на преж­нем месте. Когда все усе­лись, она повер­ну­лась к Шато­фору и довольно стро­гим взгля­дом спро­сила объ­яс­не­ния этой загадки. Он сидел, не пово­ра­чи­вая головы, под­жав губы, и весь его вид выра­жал край­нее неудо­воль­ствие. Поду­мав, Жюли объ­яс­нила себе совет Шато­фора довольно мел­кими побуж­де­ни­ями. Она решила, что он и во время спек­такля хочет про­дол­жать свой стран­ный раз­го­вор шепо­том, что, конечно, было бы невоз­можно, останься она у барьера. Пере­ведя глаза на зри­тель­ный зал, она заме­тила, что мно­гие жен­щины напра­вили свои бинокли на их ложу, но ведь так бывает все­гда, когда появ­ля­ется новое лицо. Смот­рев­шие шеп­та­лись, пере­сме­и­ва­лись, но что же в этом необык­но­вен­ного? Опер­ный театр – это малень­кий про­вин­ци­аль­ный городок.

Незна­ко­мая дама накло­ни­лась к букету Жюли и про­из­несла с оча­ро­ва­тель­ной улыбкой:

– Какой див­ный букет у вас, суда­рыня! Наверно, он страшно дорого стоит в это время года – по край­ней мере десять фран­ков? Но вам его пре­под­несли, это пода­рок, разу­ме­ется? Дамы нико­гда не поку­пают сами себе цветов.

Жюли широко рас­крыла глаза, недо­уме­вая, что за про­вин­ци­алку ей Бог послал.

– Гер­цог! – про­дол­жала дама с том­ным видом. – А вы мне не под­несли букета!

Шаверни бро­сился к двери. Гер­цог хотел его оста­но­вить, дама тоже – ей уже рас­хо­те­лось иметь букет. Жюли пере­гля­ну­лась с Шато­фо­ром. Взгляд ее хотел ска­зать: «Бла­го­дарю вас, но теперь уже поздно». Но все же она еще не раз­га­дала, в чем дело.

Во время всего спек­такля дама с перьями не в такт посту­ки­вала паль­цами и вкривь и вкось тол­ко­вала о музыке. Она рас­спра­ши­вала Жюли, сколько стоит ее пла­тье, ее дра­го­цен­но­сти, выезд. Жюли еще нико­гда не видала подоб­ных манер. Она решила, что незна­комка при­хо­дится какой-нибудь род­ствен­ни­цей гер­цогу и только что при­е­хала из Ниж­ней Бре­тани. Когда Шаверни вер­нулся с огром­ным буке­том, луч­шим, чем у жены, нача­лись бес­ко­неч­ные вос­торги, посы­па­лись бла­го­дар­но­сти, извинения.

– Гос­по­дин де Шаверни! – ска­зала нако­нец после длин­ной тирады про­вин­ци­аль­ная дама. – Я не лишена чув­ства бла­го­дар­но­сти. В дока­за­тель­ство «напом­ните мне что-нибудь вам пообе­щать», как гово­рит Потье. В самом деле, я вышью вам коше­лек, когда кончу коше­лек, обе­щан­ный герцогу.

Нако­нец опера кон­чи­лась, к боль­шому облег­че­нию Жюли, кото­рой было не по себе рядом с такой стран­ной сосед­кой. Гер­цог подал руку Жюли; Шаверни пред­ло­жил свою дру­гой даме. Шато­фор с мрач­ным и недо­воль­ным видом шел за Жюли, сму­щенно рас­кла­ни­ва­ясь со зна­ко­мыми, кото­рые ему встре­ча­лись на лестнице.

Мимо них про­шли жен­щины. Жюли где-то их уже видела. Какой-то моло­дой чело­век шеп­нул им что-то, посме­и­ва­ясь; они с живей­шим любо­пыт­ством посмот­рели на Шаверни и его жену, и одна из них воскликнула:

– Да не может быть!

Гер­цогу подали карету, он покло­нился г‑же де Шаверни, с жаром побла­го­да­рив еще раз за ее любез­ность. Шаверни захо­тел про­во­дить незна­комку до гер­цог­ской кареты, и на минуту Жюли с Шато­фо­ром оста­лись одни.

– Кто эта жен­щина? – спро­сила Жюли.

– Я не могу вам этого ска­зать… это слиш­ком необыкновенно.

– Как?

– В конце кон­цов все, кто вас знает, сумеют разо­брать, в чем дело… Но Шаверни!… Этого я от него не ожидал.

– Но что все это зна­чит? Ради бога, ска­жите! Кто она?

Шаверни шел уже обратно. Шато­фор, пони­зив голос, сказал:

– Любов­ница гер­цога Г., Мелани Р.

– Боже! – вос­клик­нула Жюли, посмот­рев на Шато­фора с изум­ле­нием. – Этого не может быть!

Шато­фор пожал пле­чами и, про­во­жая ее к карете, добавил:

– Это же самое гово­рили и дамы, кото­рых мы встре­тили на лест­нице. Для сво­его раз­ряда это еще вполне при­лич­ная жен­щина. Она тре­бует вни­ма­ния, почти­тель­но­сти… У нее даже есть муж.

– Милочка! – ска­зал Шаверни весе­лым голо­сом. – Вы отлично можете дое­хать домой без меня. Спо­кой­ной ночи! Я еду ужи­нать к герцогу.

Жюли мол­чала.

– Шато­фор! – про­дол­жал Шаверни. – Не хотите ли поехать со мной к гер­цогу? Мне только что ска­зали, что вы тоже при­гла­шены. Вас заме­тили. Вы про­из­вели впе­чат­ле­ние, плутишка.

Шато­фор холодно побла­го­да­рил и про­стился с г‑жой де Шаверни, кото­рая заку­сила пла­ток от него­до­ва­ния, когда карета тронулась.

– Ну, милый, – обра­тился к нему Шаверни, – по край­ней мере хоть под­ве­зите меня в вашем каб­ри­о­лете до две­рей этой инфанты.

– Охотно, – отве­тил весело Шато­фор. – Кстати, вы зна­ете, что жена ваша в конце кон­цов поняла, с кем она сидела рядом?

– Не может быть!

– Уве­ряю вас. И это не очень хорошо с вашей стороны.

– Пустяки! Она дер­жит себя вполне при­лично. И потом, еще мало кто ее знает. Гер­цог бывает с ней всюду.

Глава 6

Гос­пожа де Шаверни про­вела очень бес­по­кой­ную ночь. Пове­де­ние ее мужа в опере пре­взо­шло все его про­ступки и, как ей пока­за­лось, тре­бо­вало немед­лен­ного раз­рыва. Зав­тра же она с ним объ­яс­нится и заявит, что не наме­рена более оста­ваться под одной кры­шей с чело­ве­ком, так жестоко ее ском­про­ме­ти­ро­вав­шим. Однако объ­яс­не­ние это ее пугало. До сих пор неудо­воль­ствие ее выра­жа­лось лишь в том, что она дулась, на что Шаверни не обра­щал ни малей­шего вни­ма­ния; предо­ста­вив жене своей пол­ную сво­боду, он не допус­кал мысли, чтобы она могла отка­зать ему в снис­хо­ди­тель­но­сти, кото­рую в слу­чае нужды он готов был про­явить по отно­ше­нию к ней. Всего больше она боя­лась, что во время объ­яс­не­ния она рас­пла­чется и Шаверни при­пи­шет эти слезы оскорб­лен­ному чув­ству любви. Вот когда она пожа­лела, что подле нее нет матери, кото­рая могла бы дать ей хоро­ший совет или взять на себя заяв­ле­ние о раз­рыве. От всех этих мыс­лей она при­шла в силь­ней­шее заме­ша­тель­ство и, засы­пая, решила посо­ве­то­ваться с одной из своих замуж­них подруг, кото­рая знала ее с ран­ней юно­сти, и дове­риться ее бла­го­ра­зу­мию в вопросе о том, как вести себя с Шаверни.

Вся во вла­сти него­до­ва­ния, она невольно срав­нила сво­его мужа с Шато­фо­ром. Чудо­вищ­ная бес­такт­ность пер­вого отте­няла дели­кат­ность вто­рого, и г‑жа де Шаверни не без удо­воль­ствия, за кото­рое она, впро­чем, упрек­нула себя, отме­тила, что влюб­лен­ный забо­тился о ее чести больше, чем муж. Срав­ни­вая их нрав­ствен­ные каче­ства, она, есте­ственно, при­шла к мысли о том, насколько изящны манеры Шато­фора и до чего непри­вле­ка­те­лен весь облик Шаверни. Она живо пред­став­ляла себе мужа с его брюш­ком, грузно суе­тя­ще­гося около любов­ницы гер­цога Г., между тем как Шато­фор, еще более почти­тель­ный, чем обычно, каза­лось, ста­рался под­дер­жать ува­же­ние к ней со сто­роны света, кото­рое муж готов был раз­ру­шить. Нако­нец – а ведь мысли могут заве­сти нас далеко помимо нашей воли, – она пред­став­ляла себе, что может овдо­веть, и тогда ничто не поме­шает ей, моло­дой и бога­той жен­щине, закон­ным обра­зом увен­чать любовь и посто­ян­ство юного коман­дира эскад­рона. Неудач­ный опыт не есть еще довод про­тив брака вообще, и если при­вя­зан­ность Шато­фора искрен­няя… Но она гнала эти мысли, застав­ляв­шие ее крас­неть, и давала себе слово быть с ним еще сдер­жан­нее, чем раньше.

Она просну­лась с ужас­ной голов­ной болью и еще менее, чем нака­нуне, под­го­тов­лен­ной к реши­тель­ному объ­яс­не­нию. Она не поже­лала выйти к зав­траку из страха встре­титься с мужем, велела подать чай к себе в ком­нату и зака­зала эки­паж, чтобы поехать к г‑же Лам­бер, своей при­я­тель­нице, с кото­рой она хотела посо­ве­то­ваться. Дама эта нахо­ди­лась в то время в своем поме­стье в П.

За зав­тра­ком Жюли раз­вер­нула газету. Пер­вое, что попа­лось ей на глаза, было следующее:

Г‑н Дарси, пер­вый сек­ре­тарь фран­цуз­ского посоль­ства в Кон­стан­ти­но­поле, поза­вчера при­был в Париж с дипло­ма­ти­че­ской поч­той. Сразу же по своем при­бы­тии моло­дой дипло­мат имел про­дол­жи­тель­ную беседу с его пре­вос­хо­ди­тель­ством мини­стром ино­стран­ных дел.

– Дарси в Париже! – вос­клик­нула она. – Я бы с удо­воль­ствием его пови­дала. Изме­нился ли он? Наверно, стал очень чопор­ным? «Моло­дой дипло­мат»! Дарси – моло­дой дипломат.

Она не могла удер­жаться от смеха при сло­вах «моло­дой дипломат».

Этот Дарси в свое время часто посе­щал вечера г‑жи де Люсан. Тогда он был атташе при мини­стер­стве ино­стран­ных дел. Из Парижа он уехал неза­долго до заму­же­ства Жюли, и с тех пор они не вида­лись. Она знала только одно – что он много путе­ше­ство­вал и быстро полу­чил повышение.

Она еще дер­жала газету в руках, когда в ком­нату вошел муж. По-види­мому, он был в пре­крас­ней­шем настро­е­нии. Уви­дев его, она под­ня­лась и хотела выйти. Но для того, чтобы попасть в будуар, нужно было пройти мимо него; поэтому она про­дол­жала сто­ять на месте, но так вол­но­ва­лась, что рука ее, опи­рав­ша­яся на чай­ный сто­лик, заметно дро­жала и фар­фо­ро­вый сер­виз дребезжал.

– Доро­гая моя! – ска­зал Шаверни. – Я при­шел про­ститься с вами на несколько дней. Я еду на охоту к гер­цогу Г. Могу сооб­щить вам, что он в вос­торге от вашей вче­раш­ней любез­но­сти. Дела мои идут хорошо, и он обе­щал похло­по­тать обо мне перед коро­лем самым настой­чи­вым образом.

Слу­шая его, Жюли то блед­нела, то краснела.

– Гер­цог Г. только испол­няет свой долг по отно­ше­нию к вам, – ска­зала она дро­жа­щим голо­сом. – Меньше нельзя сде­лать для чело­века, кото­рый так скан­дально ком­про­ме­ти­рует свою жену с любов­ни­цами сво­его покровителя.

Потом, сде­лав над собой огром­ное уси­лие, она вели­че­ствен­ной поход­кой про­шла через ком­нату в свой будуар и громко захлоп­нула за собой дверь.

Шаверни с минуту постоял, сму­щенно поту­пив­шись. «Черт побери, откуда она знает? – поду­мал он. – Но, в конце кон­цов, не все ли равно? Что сде­лано, то сде­лано!» И так как не в его пра­ви­лах было долго задер­жи­ваться на непо­нят­ной мысли, он сде­лал пируэт, взял из сахар­ницы кусо­чек сахару и, поло­жив его в рот, крик­нул вошед­шей горничной:

– Пере­дайте жене, что я про­буду у гер­цога дней пять и при­шлю ей дичи!

Шаверни вышел из дому, ни о чем дру­гом не думая, как о фаза­нах и диких козах, кото­рых он соби­рался настрелять.

Глава 7

Жюли поехала в П., вдвойне рас­сер­жен­ная на мужа. Вто­рая при­чина ее неудо­воль­ствия была довольно пустой. Он велел зало­жить себе новую коляску, чтобы отпра­виться в замок к гер­цогу Г., а жене оста­вил дру­гой эки­паж, тре­бо­вав­ший, по сло­вам кучера, починки.

По дороге г‑жа де Шаверни обду­мала, как она рас­ска­жет г‑же Лам­бер о своем при­клю­че­нии. Несмотря на свое горе, она пред­вку­шала удо­воль­ствие, кото­рое испы­ты­вает вся­кий рас­сказ­чик, когда он хорошо рас­ска­зы­вает свою исто­рию; она гото­ви­лась к повест­во­ва­нию, подыс­ки­вая вступ­ле­ние и про­буя начать то так, то этак. В резуль­тате этого посту­пок мужа пред­стал перед нею во всем его без­об­ра­зии, и чув­ство обиды у нее соот­вет­ственно возросло.

Всем известно, что от Парижа до П. более четы­рех миль, и как бы дли­нен ни был обви­ни­тель­ный акт, состав­лен­ный г‑жой де Шаверни, даже при жгу­чей нена­ви­сти невоз­можно столько вре­мени думать об одном и том же. К него­до­ва­нию, вызван­ному про­вин­но­стью мужа, стали при­ме­ши­ваться неж­ные мелан­хо­ли­че­ские вос­по­ми­на­ния: такова уж стран­ная спо­соб­ность чело­ве­че­ского ума свя­зы­вать ино­гда с тягост­ными впе­чат­ле­ни­ями лас­ка­ю­щие образы.

Чистый и холод­ный воз­дух, ясное солнце, без­за­бот­ные лица про­хо­жих также спо­соб­ство­вали тому, что ее раз­дра­же­ние рас­се­я­лось. На память ей при­шли кар­тины дет­ства, когда она гуляла за горо­дом со сво­ими юными сверст­ни­цами. Ей живо пред­ста­ви­лись мона­стыр­ские подруги, их игры, тра­пезы. Теперь ей понятны были те таин­ствен­ные при­зна­ния, кото­рые слу­чайно доно­си­лись до ее слуха от стар­ших уче­ниц, и она невольно улыб­ну­лась, поду­мав, как рано в сотне мел­ких чер­то­чек ска­зы­ва­ется при­род­ная склон­ность жен­щин к кокетству.

Потом она пред­ста­вила себе свой выезд в свет. Она заново пере­жи­вала самые бле­стя­щие из балов, на кото­рых она бывала в пер­вый год после выхода из мона­стыря. Осталь­ные балы она забыла: пре­сы­ще­ние насту­пает так быстро! Эти пер­вые балы напом­нили ей о муже. «Какая я была глу­пая! – поду­мала она. – Как с пер­вого взгляда не поняла я, что буду с ним несчаст­лива?» Все неле­по­сти, все бес­такт­но­сти, кото­рые бед­ный Шаверни за месяц до сва­дьбы совер­шил в каче­стве жениха с таким аплом­бом, сохра­ни­лись в ее памяти, все было тща­тельно запро­то­ко­ли­ро­вано. В то же время она не могла ото­гнать мысль о том, сколь­ких поклон­ни­ков ее заму­же­ство повергло в отча­я­ние, хотя это не поме­шало им в ско­ром вре­мени жениться или уте­шиться дру­гим способом.

«Была ли бы я счаст­лива с дру­гим? – зада­вала она себе вопрос. – А., разу­ме­ется, глуп, но он без­оби­ден, и Амели вер­тит им, как хочет. С послуш­ным мужем все­гда можно ужиться. У Б. есть любов­ницы, и жена его по своей наив­но­сти огор­ча­ется. Вот дурочка! В конце кон­цов, он с нею чрез­вы­чайно почти­те­лен, и… я этим вполне бы удо­воль­ство­ва­лась. Моло­дой граф С., кото­рый целый день занят чте­нием пам­фле­тов и ста­ра­ется стать со вре­ме­нем хоро­шим депу­та­том, мог бы, пожа­луй, ока­заться хоро­шим мужем. Да, но все эти гос­пода скучны, без­об­разны, глупы…» В то время, как она пере­би­рала в памяти всех моло­дых людей, кото­рых зна­вала еще девуш­кой, фами­лия Дарси вто­рично при­шла ей на ум.

В свое время в кружке г‑жи де Люсан Дарси не поль­зо­вался боль­шим весом, так как было известно – известно мама­шам, – что отсут­ствие состо­я­ния не поз­во­ляет ему иметь виды на их доче­рей. Что каса­ется самих доче­рей, то они не видели в его внеш­но­сти, хотя и при­вле­ка­тель­ной, ничего, что могло бы вскру­жить их моло­дые головы. Впро­чем, репу­та­цией он поль­зо­вался пре­крас­ной. Он был слегка мизан­троп, обла­дал едким умом; ему достав­ляло удо­воль­ствие, сидя в кругу бары­шень, сме­яться над комич­но­стью и пре­тен­ци­оз­но­стью осталь­ных моло­дых людей. Когда он гово­рил впол­го­лоса с какой-нибудь из девиц, мамаши не бес­по­ко­и­лись, так как дочери громко сме­я­лись, а мамаши тех девиц, у кото­рых были хоро­шие зубы, даже нахо­дили г‑на Дарси весьма при­ят­ным моло­дым человеком.

Общ­ность вку­сов, а также боязнь попасться друг другу на зубок сбли­зили Жюли и Дарси. После несколь­ких сты­чек они заклю­чили мир­ный дого­вор, насту­па­тель­ный и обо­ро­ни­тель­ный союз. Друг друга они щадили, но все­гда были заодно, когда являлся повод высме­ять кого-нибудь из знакомых.

Как-то на вечере Жюли попро­сили что-нибудь спеть. У нее был хоро­ший голос, и она это знала. Подойдя к фор­те­пьяно, она, перед тем как петь, обвела жен­щин гор­де­ли­вым взгля­дом, словно посы­лая им вызов. Но как раз в этот вечер, по нездо­ро­вью ли, по несчаст­ной ли слу­чай­но­сти, она ока­за­лась не в голосе. Пер­вая же нота, выле­тев­шая из ее обычно столь певу­чего, мело­дич­ного гор­лышка, была поло­жи­тельно фаль­ши­вой. Жюли сму­ти­лась и про­пела все из рук вон плохо, ни один из пас­са­жей ей не удался – сло­вом, про­вал был скан­даль­ный. Сме­шав­шись и чуть не плача, Жюли ото­шла от фор­те­пьяно; воз­вра­ща­ясь на свое место, она не могла не заме­тить плохо скры­тое зло­рад­ство на лицах своих подруг при виде ее уни­жен­ной гор­до­сти. Даже муж­чины, каза­лось, с тру­дом сдер­жи­вали насмеш­ли­вую улыбку. От стыда и гнева она опу­стила глаза и неко­то­рое время не реша­лась ни на кого взгля­нуть. Пер­вое дру­же­люб­ное лицо, кото­рое она уви­дела, под­няв голову, было лицо Дарси. Он был бле­ден, глаза были напол­нены сле­зами: каза­лось, он был огор­чен ее неуда­чей больше, чем она сама. «Он любит меня! – поду­мала она. – Он искренне меня любит». Она не спала почти всю ночь, и все время у нее перед гла­зами сто­яло печаль­ное лицо Дарси. Целых два дня она думала о нем и о тай­ной стра­сти, кото­рую, оче­видно, он к ней питает. Роман уже начи­нал раз­ви­ваться, как вдруг г‑жа де Люсан нашла у себя визит­ную кар­точку Дарси с тремя бук­вами: Р. Р. С.

– Куда же Дарси едет? – спро­сила Жюли у одного моло­дого чело­века, его знакомого.

– Куда он едет? Разве вы не зна­ете? В Кон­стан­ти­но­поль. Он отправ­ля­ется сего­дня вече­ром в каче­стве дипло­ма­ти­че­ского курьера.

«Зна­чит, он меня не любит!» – поду­мала Жюли. Через неделю Дарси был забыт. Но сам Дарси, кото­рый в то время был настроен довольно роман­ти­че­ски, меся­цев восемь не мог забыть Жюли.

Чтобы изви­нить Жюли и понять уди­ви­тель­ную раз­ницу в сте­пени их посто­ян­ства, нужно при­нять во вни­ма­ние, что Дарси жил среди вар­ва­ров, между тем как Жюли оста­лась в Париже, окру­жен­ная покло­не­нием и удовольствиями.

Как бы то ни было, через шесть или семь лет после их раз­луки Жюли в своей карете по дороге в П. при­пом­нила груст­ное выра­же­ние лица Дарси в тот вечер, когда она так неудачно пела. И, нужно при­знаться, ей даже при­шло на ум, что, веро­ятно, он в то время любил ее. Все это в тече­ние неко­то­рого вре­мени зани­мало ее доста­точно живо, но, про­ехав с пол­мили, она в тре­тий раз поза­была о Дарси.

Глава 8

Жюли не на шутку огор­чи­лась, когда сразу же по при­бы­тии в П. уви­дела, что во дворе г‑жи Лам­бер стоит какой-то эки­паж, из кото­рого выпря­гают лоша­дей: это озна­чало, что здесь нахо­дятся посе­ти­тели, кото­рые не соби­ра­ются скоро уез­жать. Сле­до­ва­тельно, невоз­можно было пого­во­рить об обиде, при­чи­нен­ной ей мужем.

Когда Жюли вхо­дила в гости­ную, у г‑жи Лам­бер сидела дама, с кото­рой Жюли встре­ча­лась в обще­стве, не зная ее имени. Ей сто­ило неко­то­рого труда скрыть свою досаду на то, что она зря при­е­хала в П.

– Ну вот нако­нец-то, кра­са­вица моя! – вскри­чала г‑жа Лам­бер, обни­мая ее. – Как я рада, что вы не забыли меня! При­е­хали вы необык­но­венно кстати: я жду сего­дня много гостей, и все они от вас без ума.

Жюли отве­тила несколько при­нуж­денно, что она рас­счи­ты­вала застать г‑жу Лам­бер одну.

– Они будут страшно рады вас видеть, – про­дол­жала г‑жа Лам­бер. – С тех пор как дочь вышла замуж, в доме у меня стало так уныло, что я бываю счаст­лива, когда моим дру­зьям при­хо­дит в голову мысль собраться у меня. Но, дитя мое, куда девался ваш пре­крас­ный цвет лица? Вы сего­дня ужасно бледны.

Жюли решила солгать: длин­ная дорога, пыль, солнце…

– Как раз сего­дня у меня обе­дает один из ваших поклон­ни­ков, для кото­рого ваш при­езд будет при­ят­ной неожи­дан­но­стью: гос­по­дин де Шато­фор. С ним будет, по всей веро­ят­но­сти, его вер­ный Ахат, майор Перен.

– Недавно я имела удо­воль­ствие при­ни­мать у себя май­ора Перена, – отве­тила Жюли и покрас­нела, так как думала она о Шатофоре.

– Будет также гос­по­дин де Сен-Леже. Через месяц он непре­менно дол­жен устро­ить у меня вечер дра­ма­ти­че­ских посло­виц, и вы, мой ангел, будете в нем участ­во­вать. Два года тому назад вы во всех посло­ви­цах играли у нас глав­ные роли.

– Ах, я так давно не участ­во­вала в посло­ви­цах, что поте­ряла преж­нюю уве­рен­ность! Мне при­дется при­бег­нуть к помощи суфлера.

– Жюли, дитя мое! Зна­ете, кого мы еще ждем! Но только, доро­гая, нужно иметь хоро­шую память, чтобы вспом­нить его имя.

Жюли сей­час же при­шла на ум фами­лия Дарси.

«Он меня неот­ступно пре­сле­дует», – поду­ма­лось ей.

– Хоро­шую память? У меня память неплохая.

– Да, но нужно вспом­нить то, что было лет шесть-семь назад. Вам не при­по­ми­на­ется один из ваших поклон­ни­ков, когда вы были еще под­рост­ком и носили глад­кую прическу?

– При­знаться, не догадываюсь.

– Какой ужас, доро­гая!.. Совсем забыть оча­ро­ва­тель­ного чело­века, кото­рый, если я не оши­ба­юсь, в свое время вам так нра­вился, что это даже тре­во­жило вашу матушку! Ну, нечего делать, доро­гая: раз вы забы­ва­ете своих взды­ха­те­лей, при­дется вам их напом­нить. Вы уви­дите сего­дня гос­по­дина Дарси.

– Дарси?

– Да. Несколько дней тому назад он нако­нец вер­нулся из Кон­стан­ти­но­поля. Тре­тьего дня он был у меня с визи­том, и я его при­гла­сила. А зна­ете ли вы, небла­го­дар­ное суще­ство, с каким инте­ре­сом он рас­спра­ши­вал о вас? Это неспроста.

– Гос­по­дин Дарси? – повто­рила Жюли с запин­кой и напуск­ной рас­се­ян­но­стью. – Гос­по­дин Дарси?.. Это тот высо­кий блон­дин… сек­ре­тарь посольства?

– Вы его не узна­ете, доро­гая, так он пере­ме­нился. Теперь он бле­ден, или, ско­рее, олив­ко­вого цвета, глаза впали, волосы заметно поре­дели – от силь­ной жары, по его сло­вам. Если будет так про­дол­жаться, года через два-три он совсем облы­сеет. А между тем ему нет еще тридцати.

Дама, при кото­рой велся этот раз­го­вор о непри­ят­но­сти, постиг­шей Дарси, уси­ленно стала реко­мен­до­вать кали­дор, кото­рый очень ей помог, когда после болезни у нее начали выпа­дать волосы. Говоря это, она про­во­дила паль­цами по своим пыш­ным локо­нам пре­крас­ного пепельно-русого цвета.

– И все это время Дарси про­вел в Кон­стан­ти­но­поле? – спро­сила г‑жа де Шаверни.

– Не все, он много путе­ше­ство­вал. Он был в Рос­сии, потом объ­ез­дил всю Гре­цию. Вы еще не зна­ете, как ему повезло. У него умер дядюшка и оста­вил ему боль­шое состо­я­ние. Побы­вал он также и в Малой Азии… в этой, как ее… в Кара­ма­нии. Он пре­ле­стен, доро­гая. Он рас­ска­зы­вает оча­ро­ва­тель­ные исто­рии – вы будете в вос­торге. Вчера он рас­ска­зы­вал мне такие инте­рес­ные вещи, что я все время гово­рила: «При­бе­ре­гите их на зав­тра, вы их рас­ска­жете всем дамам, вме­сто того чтобы тра­тить их на такую ста­руху, как я».

– А он рас­ска­зы­вал вам, как он спас тур­чанку? – спро­сила г‑жа Дюма­нуар, реко­мен­до­вав­шая калидор.

– Он спас тур­чанку? Разве он спас тур­чанку? Он мне об этом ни слова не говорил.

– Но ведь это заме­ча­тель­ный посту­пок, насто­я­щий роман.

– О, рас­ска­жите нам, пожалуйста!

– Нет, нет, попро­сите его самого. Я знаю об этой исто­рии только от сестры, муж кото­рой, как вам известно, был когда-то кон­су­лом в Смирне. А ей это рас­ска­зы­вал один англи­ча­нин, оче­ви­дец про­ис­ше­ствия. Прямо удивительно!

– Рас­ска­жите нам эту исто­рию. Неужели вы дума­ете, что мы будем дожи­даться обеда? Ведь это ужасно, когда гово­рят о какой-нибудь исто­рии, о кото­рой сама ничего не знаешь.

– Ну хорошо, только я рас­скажу ее очень плохо. Во вся­ком слу­чае, я пере­даю то, что слы­шала. Дарси нахо­дился в Тур­ции, иссле­до­вал какие-то раз­ва­лины на берегу моря. Вдруг он видит, что к нему направ­ля­ется мрач­ная про­цес­сия. Чер­ные немые рабы несли мешок, кото­рый шеве­лился, как будто в нем было что-то живое…

– Боже мой! – вскри­чала г‑жа Лам­бер, читав­шая Гяура. – Эту жен­щину соби­ра­лись бро­сить в море?

– Совер­шенно верно, – про­дол­жала г‑жа Дюма­нуар, раз­до­са­до­ван­ная тем, что про­пал самый эффект­ный момент рас­сказа. – Дарси смот­рит на мешок, слы­шит глу­хой стон и сразу же уга­ды­вает ужас­ную правду. Он спра­ши­вает у немых рабов, что они соби­ра­ются делать, – те вме­сто вся­кого ответа обна­жают кин­жалы. К сча­стью, Дарси был хорошо воору­жен. Он обра­щает в бег­ство неволь­ни­ков и осво­бож­дает, нако­нец, из этого отвра­ти­тель­ного мешка жен­щину вос­хи­ти­тель­ной кра­соты, в полу­об­мо­роч­ном состо­я­нии. Он отво­зит ее в город и поме­щает в надеж­ный дом.

– Бед­няжка! – про­из­несла Жюли, кото­рую эта исто­рия уже начала интересовать.

– Вы дума­ете, что этим все кон­чи­лось? Ничуть не бывало. Муж ее, рев­ни­вый, как все мужья, под­стре­кает толпу, она бро­са­ется к жилищу Дарси с факе­лами, чтобы сжечь его живьем. Я не знаю точно, что слу­чи­лось потом. Знаю только, что он выдер­жал фор­мен­ную осаду и в конце кон­цов поме­стил жен­щину в надеж­ное место. По-види­мому, – доба­вила г‑жа Дюма­нуар, сразу изме­нив выра­же­ние лица и гну­савя, как насто­я­щая ханжа, – по-види­мому, Дарси поза­бо­тился о том, чтобы ее обра­тили в истин­ную веру, и она крестилась.

– И Дарси на ней женился? – спро­сила Жюли с улыбкой.

– Этого я не могу вам ска­зать. Но тур­чанка – у нее было стран­ное имя, она зва­лась Эминэ – вос­пы­лала стра­стью к Дарси. Сестра пере­да­вала мне, что она иначе не назы­вала его, как «сотир»… «Сотир» по-турецки или по-гре­че­ски зна­чит «спа­си­тель». По сло­вам Элали, это была одна из кра­си­вей­ших жен­щин на свете.

– Мы ему зада­дим за эту тур­чанку! – вос­клик­нула г‑жа Лам­бер. – Правда, нужно его немного пому­чить?.. В конце кон­цов посту­пок Дарси меня нисколько не удив­ляет: он один из самых вели­ко­душ­ных людей, каких я знаю, о неко­то­рых его поступ­ках я не могу вспо­ми­нать без слез. После смерти его дяди оста­лась неза­кон­ная дочь, кото­рую тот не хотел при­зна­вать. Заве­ща­ния сде­лано не было, так что она не имела ника­ких прав на наслед­ство. Дарси, будучи един­ствен­ным наслед­ни­ком, решил выде­лить ей часть наслед­ства и уж, конечно, отдал ей гораздо больше, чем сде­лал бы это сам дядя.

– Что же, она была хоро­шень­кая, эта неза­кон­ная дочь? – спро­сила г‑жа де Шаверни не без злости.

Ей хоте­лось ска­зать что-нибудь дур­ное о Дарси, мысль о кото­ром не давала ей покоя.

– Ах, доро­гая, как вам могло прийти в голову?.. К тому же, когда дядя его уми­рал, Дарси был еще в Кон­стан­ти­но­поле и, по всей веро­ят­но­сти, нико­гда в жизни не видел этой особы.

Тут вошли Шато­фор, майор Перен и несколько дру­гих лиц, и это поло­жило конец раз­го­вору. Шато­фор сел рядом с г‑жой де Шаверни и, выбрав минуту, когда все громко гово­рили, спросил:

– Вы, кажется, гру­стите, суда­рыня? Я был бы крайне огор­чен, если бы ска­зан­ное мною вчера ока­за­лось тому причиной.

Гос­пожа де Шаверни не слы­шала его слов или, ско­рее, не поже­лала слы­шать. Шато­фор был вынуж­ден, к сво­ему неудо­воль­ствию, повто­рить всю фразу, и еще боль­шее неудо­воль­ствие он испы­тал, полу­чив сухо­ва­тый ответ, а Жюли сей­час же при­няла уча­стие в общем раз­го­воре. Затем она пере­села на дру­гое место, оста­вив сво­его несчаст­ного поклонника.

Не теряя при­сут­ствия духа, Шато­фор бли­стал ост­ро­умием, но пона­прасну. Понра­виться он хотел одной г‑же де Шаверни, но она слу­шала его рас­се­янно: она думала о ско­ром появ­ле­нии Дарси, спра­ши­вая себя, почему ее так зани­мает чело­век, кото­рого она должна была бы уже забыть и кото­рый, веро­ятно, сам ее давно позабыл.

Нако­нец послы­шался стук подъ­ез­жа­ю­щей кареты; дверь в гости­ную отворилась.

– Вот и он! – вос­клик­нула г‑жа Ламбер.

Жюли не реши­лась повер­нуть голову, но страшно поблед­нела. Она вне­запно испы­тала острое ощу­ще­ние холода и должна была собрать все свои силы, чтобы взять себя в руки и не дать Шато­фору заме­тить, как изме­ни­лось выра­же­ние ее лица.

Дарси поце­ло­вал руку г‑же Лам­бер и, пого­во­рив с нею несколько минут стоя, сел около нее. Воца­ри­лось мол­ча­ние; г‑жа Лам­бер, каза­лось, ждала тер­пе­ливо, чтобы ста­рые зна­ко­мые узнали друг друга. Шато­фор и дру­гие муж­чины, исклю­чая слав­ного май­ора Перена, рас­смат­ри­вали Дарси с несколько рев­ни­вым любо­пыт­ством. При­е­хав недавно из Кон­стан­ти­но­поля, он имел боль­шое пре­иму­ще­ство перед ними, и это было доста­точно серьез­ной при­чи­ной, чтобы все при­няли чопор­ный вид, как это дела­ется обык­но­венно в при­сут­ствии ино­стран­цев. Дарси, не обра­тив ни на кого вни­ма­ния, заго­во­рил пер­вый. О чем бы он ни гово­рил – о дороге или о погоде, – голос его был нежен и музы­ка­лен. Г‑жа де Шаверни риск­нула на него взгля­нуть; она уви­дела его в про­филь. Ей пока­за­лось, что он поху­дел и что выра­же­ние лица у него стало дру­гое. В общем, она нашла его интересным.

– Доро­гой Дарси! – ска­зала г‑жа Лам­бер. – Посмот­рите хоро­шенько вокруг: не най­дете ли вы тут кое-кого из ваших ста­рых знакомых?

Дарси повер­нул голову и заме­тил Жюли, до этой минуты скры­вав­шую свое лицо под полями шляпы. Он стре­ми­тельно под­нялся, вскрик­нув от удив­ле­ния, и напра­вился к ней с про­тя­ну­той рукой; потом вдруг оста­но­вился и, как бы рас­ка­и­ва­ясь в излиш­ней фами­льяр­но­сти, отве­сил Жюли низ­кий поклон и выска­зал ей в при­стой­ных выра­же­ниях, как рад он снова с нею встре­титься. Жюли про­ле­пе­тала несколько веж­ли­вых слов и густо покрас­нела, видя, что Дарси все стоит перед нею и при­стально на нее смотрит.

Вскоре ей уда­лось овла­деть собой, и она тоже взгля­нула на него тем как будто рас­се­ян­ным и вме­сте наблю­да­тель­ным взгля­дом, каким умеют, когда захо­тят, смот­реть свет­ские люди. Дарси был высо­кий блед­ный моло­дой чело­век; черты лица его выра­жали спо­кой­ствие, но это спо­кой­ствие, каза­лось, гово­рило не столько об обыч­ном состо­я­нии души, сколько об уме­нии вла­деть выра­же­нием сво­его лица. Ясно обо­зна­чав­ши­еся мор­щины бороз­дили его лоб. Глаза впали, углы рта были опу­щены, волосы на вис­ках начали редеть. А ведь ему было не более трид­цати лет. Одет Дарси был про­сто, но эле­гантно, что дока­зы­вало при­вычку к хоро­шему обще­ству и без­раз­лич­ное отно­ше­ние к сво­ему туа­лету, кото­рый состав­ляет пред­мет мучи­тель­ных раз­ду­мий для столь­ких моло­дых людей. Жюли не без удо­воль­ствия сде­лала все эти наблю­де­ния. Она заме­тила также, что на лбу у него довольно боль­шой, плохо скры­тый под пря­дью волос шрам, по-види­мому, от сабель­ного удара.

Жюли сидела рядом с г‑жой Лам­бер. Между нею и Шато­фо­ром стоял стул, но как только Дарси под­нялся с места, Шато­фор поло­жил руку на спинку этого стула и, поста­вив его на одну ножку, поста­рался удер­жать в рав­но­ве­сии. Оче­видно, он имел наме­ре­ние охра­нять его, как собака охра­няет сено. Г‑жа Лам­бер сжа­ли­лась над Дарси, кото­рый про­дол­жал сто­ять перед г‑жой де Шаверни. Она подви­ну­лась на диване и осво­бо­дила место для Дарси – таким обра­зом, тот очу­тился рядом с Жюли. Он поспе­шил вос­поль­зо­ваться этим выгод­ным поло­же­нием и сей­час же начал с нею более связ­ный разговор.

Между тем со сто­роны г‑жи Лам­бер и неко­то­рых дру­гих особ Дарси под­вергся фор­мен­ному допросу отно­си­тельно своих стран­ствий. Но он отде­лы­вался довольно лако­нич­ными отве­тами и поль­зо­вался каж­дой сво­бод­ной мину­той, чтобы про­дол­жать раз­го­вор с г‑жой де Шаверни.

– Пред­ло­жите руку гос­поже де Шаверни, – ска­зала г‑жа Лам­бер Дарси, когда коло­кол воз­ве­стил время обеда.

Шато­фор заку­сил губу. Но он нашел воз­мож­ность сесть за стол довольно близко от Жюли, чтобы хоро­шенько наблю­дать за нею.

Глава 9

Вечер был ясный и теп­лый. После обеда все вышли в сад пить кофе и рас­по­ло­жи­лись за круг­лым садо­вым столом.

Шато­фор все больше раз­дра­жался, заме­чая вни­ма­тель­ность Дарси по отно­ше­нию к г‑же де Шаверни. Видя, с каким увле­че­нием она раз­го­ва­ри­вает с вновь при­быв­шим, он ста­но­вился все менее любез­ным; его рев­ность при­во­дила только к тому, что он утра­чи­вал свою при­вле­ка­тель­ность. Он про­ха­жи­вался по тер­расе, где нахо­ди­лось все обще­ство, не мог оста­ваться на месте, как это бывает с людьми встре­во­жен­ными, часто взгля­ды­вал на тяже­лые тучи, гро­моз­див­ши­еся на гори­зонте и пред­ве­щав­шие грозу, а еще чаще на сво­его сопер­ника, кото­рый тихонько бесе­до­вал с Жюли. Он видел, что она то улы­ба­лась, то дела­лась серьез­ной, то робко опус­кала глаза; короче говоря, он видел, что каж­дое слово, про­из­но­си­мое Дарси, про­из­во­дит на нее впе­чат­ле­ние. Осо­бенно его огор­чало, что раз­но­об­раз­ные выра­же­ния, про­бе­гав­шие по чер­там Жюли, каза­лось, были только отпе­чат­ком, как бы отра­же­нием подвиж­ной физио­но­мии Дарси. Нако­нец ему не под силу стало выно­сить эту пытку – он подо­шел к ней и, выбрав минуту, когда Дарси давал кому-то разъ­яс­не­ния насчет бороды сул­тана Махмуда, накло­нился над спин­кой ее стула и про­из­нес с горечью:

– По-види­мому, суда­рыня, гос­по­дин Дарси очень занят­ный человек.

– О да! – отве­тила г‑жа де Шаверни с вос­хи­ще­нием, кото­рого она не могла скрыть.

– Это видно, – про­дол­жал Шато­фор, – раз из-за него вы забы­ва­ете ваших ста­рых друзей.

– Моих ста­рых дру­зей? – стро­гим тоном спро­сила Жюли. – Я не пони­маю, что вы хотите этим сказать.

И она отвер­ну­лась от него. Потом, взяв за кон­чик пла­ток, кото­рый дер­жала в руках г‑жа Лам­бер, произнесла:

– С каким вку­сом вышит этот пла­ток! Чудес­ная работа!

– Вы нахо­дите, доро­гая? Это пода­рок гос­по­дина Дарси; он при­вез мне целую кучу выши­тых плат­ков из Кон­стан­ти­но­поля. Кстати, Дарси, это не ваша тур­чанка их вышивала?

– Моя тур­чанка? Какая турчанка?

– Ну да, кра­са­вица сул­танша, кото­рую вы спасли и кото­рая вас назы­вала… о, нам все известно!.. кото­рая вас назы­вала… своим… ну, сло­вом, своим спа­си­те­лем. Вы отлично зна­ете, как это будет по-турецки.

Дарси хлоп­нул себя по лбу и рассмеялся.

– Каким это обра­зом слух о моем несчаст­ном при­клю­че­нии успел достиг­нуть Парижа?..

– Но в этом при­клю­че­нии не было ничего несчаст­ного. Несча­стье могло быть только для мама­муши, поте­ряв­шего свою фаворитку.

– Увы, – отве­тил Дарси, – я вижу, что вам известна только одна поло­вина исто­рии. На самом деле при­клю­че­ние это так же несчаст­ливо для меня, как эпи­зод с мель­ни­цами для Дон Кихота. Мало того что я дал повод для смеха всем фран­кам, – еще и в Париже меня пре­сле­дуют насмеш­ками за един­ствен­ный подвиг стран­ству­ю­щего рыцаря, кото­рый я совершил.

– Зна­чит, мы ничего не знаем. Рас­ска­жите! – вос­клик­нули все дамы одновременно.

– Мне не сле­до­вало бы рас­ска­зы­вать, что про­изо­шло после извест­ных вам собы­тий, – ска­зал Дарси, – ибо вспо­ми­нать о конце этой исто­рии не достав­ляет мне ника­кого удо­воль­ствия. Но один из моих дру­зей (я попрошу поз­во­ле­ния пред­ста­вить его вам, гос­пожа Лам­бер, – это сэр Джон Тир­рел), один из моих дру­зей, тоже участ­ник этой тра­ги­че­ской пьесы, скоро при­бу­дет в Париж. Воз­можно, что он не отка­жет себе в ехид­ном удо­воль­ствии при­пи­сать мне еще более смеш­ную роль, чем та, какую я разыг­рал в дей­стви­тель­но­сти. Вот как было дело. Эта несчаст­ная жен­щина, посе­лив­шись во фран­цуз­ском консульстве…

– Нет, нет, рас­ска­жите все с самого начала! – вос­клик­нула г‑жа Ламбер.

– Начало вы уже знаете.

– Ничего мы не знаем, мы хотим, чтобы вы рас­ска­зали нам всю исто­рию с начала до конца.

– Хорошо. Да будет вам известно, суда­рыня, что в 18… году я нахо­дился в Лар­наке. Как-то раз я отпра­вился за город рисо­вать. Со мною был моло­дой англи­ча­нин по имени Джон Тир­рел – очень милый, доб­ро­душ­ный, любя­щий пожить в свое удо­воль­ствие, – такие люди неза­ме­нимы в путе­ше­ствии: они забо­тятся об обеде, пом­нят о при­па­сах и все­гда бывают в хоро­шем рас­по­ло­же­нии духа. К тому же он путе­ше­ство­вал без опре­де­лен­ной цели и не зани­мался ни гео­ло­гией, ни бота­ни­кой – нау­ками, довольно неснос­ными для спутника.

Я сел в тени лачуги, шагах в двух­стах от моря, над кото­рым в этом месте высятся отвес­ные скалы. Я ста­ра­тельно зари­со­вал все, что оста­лось от антич­ного сар­ко­фага, а сэр Джон, раз­лег­шись на траве, изде­вался над моей несчаст­ной стра­стью к искус­ству, поку­ри­вая вос­хи­ти­тель­ный лата­кий­ский табак. Непо­да­леку от нас турец­кий пере­вод­чик, кото­рого мы взяли к себе на службу, гото­вил нам кофе. Из всех извест­ных мне турок он лучше всех умел варить кофе и был самым отъ­яв­лен­ным трусом.

Вдруг сэр Джон радостно вос­клик­нул: «Вон какие-то люди везут с горы снег! Сей­час мы его у них купим и устроим себе шер­бет из апельсинов».

Я под­нял глаза и уви­дел, что к нам при­бли­жа­ется осел с пере­ки­ну­тым через его спину огром­ным тюком; двое неволь­ни­ков под­дер­жи­вали этот тюк с обеих сто­рон. Впе­реди осла шел погон­щик, а замы­кал шествие почтен­ный седо­бо­ро­дый турок, ехав­ший вер­хом на довольно хоро­шей лошади. Вся эта про­цес­сия подви­га­лась мед­ленно, с боль­шой важностью.

Наш турок, не пере­ста­вая раз­ду­вать огонь, бро­сил искоса взгляд на поклажу и ска­зал нам со стран­ной улыб­кой: «Это не снег». Затем он с при­су­щей ему флег­ма­тич­но­стью про­дол­жал зани­маться нашим кофе.

«Что же это такое? – спро­сил Тир­рел. – Что-нибудь съедобное?»

«Для рыб», – отве­тил турок.

В эту минуту всад­ник пустил лошадь в галоп; направ­ля­ясь к морю, он про­ехал мимо нас, не пре­ми­нув бро­сить на нас пре­зри­тель­ный взгляд, каким обычно мусуль­мане гля­дят на хри­стиан. Доска­кав до отвес­ных скал, о кото­рых я упо­мя­нул, он вне­запно оста­но­вился у самого обры­ви­стого места. Он при­нялся смот­реть на море, словно выби­рая место, откуда бы броситься.

Тогда сэр Джон и я стали вни­ма­тельно при­смат­ри­ваться к мешку, навью­чен­ному на осла, и были пора­жены его необы­чай­ной фор­мой. Нам тот­час же при­пом­ни­лись все­воз­мож­ные исто­рии о женах, утоп­лен­ных рев­ни­выми мужьями. Мы обме­ня­лись сво­ими соображениями.

«Спроси у этих него­дяев, – ска­зал сэр Джон нашему турку, – не жен­щину ли они везут».

Турок от ужаса рас­крыл глаза, но не рот. Было оче­видно, что вопрос наш он счи­тал совер­шенно неприличным.

В эту минуту мешок порав­нялся с нами; мы явственно уви­дели, что в нем что-то шеве­лится, и даже слы­шали что-то вроде сто­нов или вор­ча­нья, доно­сив­шихся из него.

Хотя Тир­рел и любил поесть, он был не чужд рыцар­ских чувств. Он вско­чил, как беше­ный, под­бе­жал к погон­щику и спро­сил у него по-англий­ски (так он забылся от гнева), что он везет и что наме­рен делать со своей покла­жей. Погон­щик и не поду­мал отве­чать, но в мешке что-то заба­рах­та­лось и раз­да­лись жен­ские крики. Тогда два неволь­ника при­ня­лись бить по мешку рем­нями, кото­рыми они пого­няли осла. Тир­рел окон­ча­тельно вышел из себя. Силь­ным уда­ром кулака он по всем пра­ви­лам искус­ства сбил погон­щика с ног и схва­тил одного из неволь­ни­ков за горло; в этой пота­совке мешок сильно толк­нули, и он грузно упал на траву.

Я бро­сился к месту про­ис­ше­ствия. Дру­гой неволь­ник при­нялся соби­рать камни; погон­щик поды­мался. Я тер­петь не могу вме­ши­ваться в чужие дела, но нельзя было не прийти на помощь моему спут­нику. Схва­тив кол, на кото­ром во время рисо­ва­ния был укреп­лен мой зон­тик, я стал им раз­ма­хи­вать, угро­жая неволь­ни­кам и погон­щику с самым воин­ствен­ным видом, какой только мог при­нять. Все шло хорошо, как вдруг этот про­кля­тый кон­ный турок, пере­став созер­цать море, обер­нулся на шум, кото­рый мы про­из­во­дили, помчался, как стрела, и напал на нас, прежде чем мы к этому при­го­то­ви­лись; в руках у него было нечто вроде гну­того тесака.

– Ята­ган? – пере­бил рас­сказ­чика Шато­фор, любив­ший мест­ный колорит.

– Ята­ган, – про­дол­жал Дарси, одоб­ри­тельно улыб­нув­шись. – Он про­ска­кал мимо меня и хва­тил меня этим ята­га­ном по голове так, что у меня из глаз посы­па­лись искры. Тем не менее я не остался в долгу и огрел его колом по пояс­нице, а затем стал ору­до­вать тем же колом, что было силы колотя по погон­щику, неволь­ни­кам, лошади и турку, взбе­шен­ный не хуже друга моего, сэра Джона Тир­рела. Дело, несо­мненно, кон­чи­лось бы для нас плохо. Пере­вод­чик наш сохра­нял ней­тра­ли­тет, а мы не могли дол­гое время защи­щаться одной пал­кой про­тив трех пеших, одного кон­ного и одного ята­гана. К сча­стью, сэр Джон вспом­нил о двух имев­шихся у нас писто­ле­тах. Он выта­щил их, бро­сил один мне, дру­гой взял себе и сей­час же напра­вил его на всад­ника, так нам доса­ждав­шего. Вид этого ору­жия и лег­кое щел­ка­нье курка про­из­вели маги­че­ское дей­ствие на наших про­тив­ни­ков. Они позорно бежали, оставя нам и поле битвы, и мешок, и даже осла. Несмотря на то что мы были очень раз­дра­жены, мы не стре­ляли, и хорошо сде­лали, так как нельзя без­на­ка­занно убить доб­рого мусуль­ма­нина, даже поко­ло­тить его, и то стоит недешево.

Как только я отер кровь, мы пер­вым делом, как вы можете себе пред­ста­вить, подо­шли к мешку и раз­вя­зали его. Мы нашли в нем довольно хоро­шень­кую жен­щину, пол­нень­кую, с пре­крас­ными чер­ными воло­сами, в одной рубашке из синей шер­стянки, немного менее про­зрач­ной, чем шарф гос­пожи де Шаверни.

Она про­ворно выско­чила из мешка и без осо­бого сму­ще­ния обра­ти­лась к нам с речью, несо­мненно, очень пате­ти­че­ской, из кото­рой, однако, мы не поняли ни слова; в заклю­че­ние она поце­ло­вала мне руку. Это един­ствен­ный раз, суда­рыни, я удо­сто­ился такой чести от дамы.

Меж тем хлад­но­кро­вие к нам вер­ну­лось. Мы уви­дели, что пере­вод­чик наш в отча­я­нии тер­зает свою бороду. Я, как мог, пере­вя­зал себе голову носо­вым плат­ком, Тир­рел гово­рил: «Что же нам делать с этой жен­щи­ной? Если мы здесь оста­немся, муж явится с под­креп­ле­нием и уко­ко­шит нас, а если мы воз­вра­тимся в таком виде с нею в Лар­нак, чернь забро­сает нас каменьями».

Все эти сооб­ра­же­ния ста­вили Тир­рела в тупик, и он вос­клик­нул, вновь обретя свою бри­тан­скую флег­ма­тич­ность: «И какого черта отпра­ви­лись вы сего­дня рисовать!»

Вос­кли­ца­ние это заста­вило меня рас­сме­яться; жен­щина, ничего не пони­мая, тоже стала смеяться.

Однако нужно было на что-нибудь решиться. Я поду­мал, что луч­шее, что мы могли сде­лать, – это отдать себя под покро­ви­тель­ство фран­цуз­ского вице-кон­сула, но труд­нее всего было вер­нуться в Лар­нак. Начи­нало тем­неть, и обсто­я­тель­ство это было для нас бла­го­при­ятно. Наш турок повел нас далеко в обход, и бла­го­даря сумер­кам и выше­ука­зан­ной предо­сто­рож­но­сти мы бес­пре­пят­ственно достигли кон­суль­ского дома, нахо­див­ше­гося за чер­той города. Я забыл ска­зать вам, что при помощи мешка и чалмы нашего пере­вод­чика мы соору­дили для жен­щины почти бла­го­при­стой­ный костюм.

Кон­сул при­нял нас очень плохо, ска­зал, что мы сошли с ума, что сле­дует ува­жать нравы и обы­чаи страны, по кото­рой путе­ше­ству­ешь, и не соваться не в свое дело. Одним сло­вом, он нас раз­бра­нил на все корки и имел на то осно­ва­ние, так как из-за нашего про­ступка могло вспых­нуть боль­шое вос­ста­ние и все франки, нахо­див­ши­еся на ост­рове Кипр, могли быть перерезаны.

Жена его ока­за­лась более чело­веч­ной; она начи­та­лась рома­нов и нахо­дила наше пове­де­ние необык­но­венно вели­ко­душ­ным. И правда, мы вели себя, как герои романа. Эта пре­вос­ход­ней­шая дама была очень бла­го­че­стива: она решила, что ей не будет сто­ить боль­шого труда обра­тить басур­манку, кото­рую мы к ней доста­вили, что об обра­ще­нии этом будет упо­мя­нуто в «Мони­тере» и муж ее полу­чит место гене­раль­ного кон­сула. Весь этот план воз­ник у нее мгно­венно. Она поце­ло­вала тур­чанку, дала ей свое пла­тье, при­сты­дила вице-кон­сула за его жесто­ко­сер­дие и послала его к паше ула­жи­вать дело.

Паша был в силь­ном гневе. Рев­ни­вый муж, кото­рый был чело­ве­ком вид­ным, метал громы и мол­нии. Он нахо­дил воз­му­ти­тель­ным, что хри­сти­ан­ские собаки поме­шали такому чело­веку, как он, бро­сить свою неволь­ницу в море. Вице-кон­сул нахо­дился в боль­шом затруд­не­нии; он много гово­рил о короле, своем пове­ли­теле, и еще больше о некоем фре­гате с шестью­де­ся­тью пуш­ками, только что при­быв­шем в лар­нак­ские воды. Но дово­дом, про­из­вед­шим наи­боль­шее впе­чат­ле­ние, было пред­ло­же­ние, сде­лан­ное им от нашего имени, – запла­тить за неволь­ницу сполна.

Увы, если б вы только знали, что у турок зна­чит сполна! Нужно было запла­тить мужу, паше, погон­щику, кото­рому Тир­рел выбил два зуба, запла­тить за скан­дал, запла­тить за все. Сколько раз Тир­рел горестно вос­кли­цал: «И какого черта отпра­ви­лись вы рисо­вать на берег моря!»

– Вот так при­клю­че­ние! Бед­няжка Дарси! – вос­клик­нула г‑жа Лам­бер. – Там-то вы и полу­чили этот ужас­ный шрам? Пожа­луй­ста, при­по­ды­мите волосы. Уди­ви­тельно, как еще турок не рас­кроил вам голову!

Во время этого рас­сказа Жюли не отво­дила глаз от лба рас­сказ­чика. Нако­нец она робко спросила:

– А что ста­лось с женщиной?

– Эту часть исто­рии я как раз меньше всего люблю рас­ска­зы­вать. Про­дол­же­ние было для меня столь печаль­ным, что до сих пор все еще сме­ются над нашим рыцар­ским подвигом.

– Эта жен­щина была хороша собой? – спро­сила, немного покрас­нев, г‑жа де Шаверни.

– Как ее звали? – спро­сила г‑жа Ламбер.

– Ее звали Эминэ. Хороша собой?.. Да, пожа­луй, но слиш­ком тол­ста и, по обы­чаю страны, вся выма­зана румя­нами и бели­лами. Чтобы оце­нить пре­лесть турец­ких кра­са­виц, нужно к ним при­вык­нуть. Итак, Эминэ водво­ри­лась в доме вице-кон­сула. Она была родом из Мин­гре­лии и сооб­щила гос­поже С., жене кон­сула, что она дочь князя. В ее стране вся­кий него­дяй, у кото­рого под нача­лом нахо­дится деся­ток дру­гих него­дяев, назы­ва­ется кня­зем. Обра­ща­лись с ней как с княж­ной; обе­дала она со всеми, ела за чет­ве­рых, а когда с ней начи­нали бесе­до­вать о рели­гии, она неукос­ни­тельно засы­пала. Так про­дол­жа­лось неко­то­рое время. Нако­нец был назна­чен день кре­ще­ния. Гос­пожа С. вызва­лась быть крест­ной мате­рью и поже­лала, чтобы я был крест­ным отцом. Кон­феты, подарки, сло­вом, все, что пола­га­ется… Несчаст­ной этой Эминэ на роду было напи­сано разо­рить меня. Гос­пожа С. уве­ряла, что Эминэ любит меня больше, чем Тир­рела, потому что, пода­вая кофе, она все­гда про­ли­вала его мне на пла­тье. Я при­го­то­вился к цере­мо­нии с чисто еван­гель­ским сми­рен­но­муд­рием, как вдруг нака­нуне назна­чен­ного дня пре­крас­ная Эминэ исчезла. Рас­скажу вам все начи­стоту. У кон­сула был повар мин­гре­лец, конечно, отъ­яв­лен­ный него­дяй, но он уди­ви­тельно умел при­го­тов­лять пилав. Мин­гре­лец этот понра­вился Эминэ, кото­рая, несо­мненно, была в своем роде пат­ри­от­кой. Похи­тив ее, он при­хва­тил довольно боль­шую сумму денег у С. Найти его не уда­лось. Итак, вице-кон­сул попла­тился сво­ими день­гами, гос­пожа С. – наря­дами, кото­рые она пода­рила Эминэ, а я – рас­хо­дами на пер­чатки и кон­феты, не счи­тая полу­чен­ных уда­ров. Хуже всего то, что на меня взва­лили ответ­ствен­ность за это при­клю­че­ние. Уве­ряли, что именно я осво­бо­дил эту дрян­ную жен­щину, кото­рую я теперь охотно бро­сил бы на дно моря и кото­рая навлекла на моих дру­зей столько непри­ят­но­стей. Тир­рел сумел выпу­таться из исто­рии: его сочли за жертву, между тем как он-то и был един­ствен­ным винов­ни­ком всей кутерьмы, а я остался с репу­та­цией Дон Кихота и с этим шра­мом, кото­рый очень вре­дит моим успехам.

Рас­сказ был окон­чен, и все пере­шли в гости­ную. Дарси пого­во­рил неко­то­рое время с г‑жой де Шаверни, но потом вынуж­ден был ее поки­нуть, так как ему хотели пред­ста­вить неко­его весьма све­ду­щего в поли­ти­че­ской эко­но­мии моло­дого чело­века, кото­рый соби­рался по окон­ча­нии уче­ния стать депу­та­том и желал полу­чить ста­ти­сти­че­ские све­де­ния об Отто­ман­ской империи.

Глава 10

С той минуты, как Дарси ото­шел от Жюли, она все время посмат­ри­вала на часы. Она рас­се­янно слу­шала, что гово­рил Шато­фор, и невольно искала гла­зами Дарси, раз­го­ва­ри­вав­шего на дру­гом конце гости­ной. Ино­гда, не пре­ры­вая своей беседы с люби­те­лем ста­ти­стики, он взгля­ды­вал на нее, и ей трудно было выдер­жи­вать его спо­кой­ный, но про­ни­ца­тель­ный взгляд. Она чув­ство­вала, что он уже при­об­рел какую-то необык­но­вен­ную власть над нею, и не в силах была про­ти­виться этому.

Нако­нец она велела подать эки­паж, и, отда­вая при­ка­за­ние, то ли будучи слиш­ком занята сво­ими мыс­лями, то ли пред­на­ме­ренно, посмот­рела на Дарси так, словно хотела ска­зать ему: «Вы поте­ряли пол­часа, кото­рые мы могли бы про­ве­сти вме­сте». Карета была подана. Дарси про­дол­жал раз­го­ва­ри­вать, но, каза­лось, был утом­лен бес­ко­неч­ными вопро­сами не отпус­кав­шего его собе­сед­ника. Жюли мед­ленно под­ня­лась, пожала руку г‑же Лам­бер, затем напра­ви­лась к выходу, удив­лен­ная, почти раз­до­са­до­ван­ная тем, что Дарси не дви­нулся с места. Шато­фор нахо­дился около нее; он пред­ло­жил ей руку, она маши­нально опер­лась на нее, не слу­шая его, почти не заме­чая его присутствия.

Гос­пожа Лам­бер и несколько чело­век гостей про­во­дили ее через вести­бюль до кареты. Дарси остался в гости­ной. Когда она уже села в эки­паж, Шато­фор с улыб­кой спро­сил ее, не страшно ли ей будет ехать ночью совсем одной, и при­ба­вил, что, как только майор Перен кон­чит свою пар­тию на бильярде, он, Шато­фор, дого­нит ее в своем тиль­бюри и поедет вслед за нею. Звук его голоса вывел Жюли из задум­чи­во­сти, но она ничего не поняла. Она сде­лала то же, что сде­лала бы вся­кая дру­гая жен­щина на ее месте: она улыб­ну­лась. Потом она кив­нула на про­ща­ние собрав­шимся на крыльце, и лошади помчались.

Но как раз в ту минуту, когда карета тро­ну­лась, она уви­дела, что Дарси вышел из гости­ной. Он был бле­ден, лицо его было печально, а глаза, устрем­лен­ные на нее, словно ждали только к нему обра­щен­ного знака при­вет­ствия. Она уехала, унося с собою сожа­ле­ние, что не кив­нула еще раз ему одному, и даже поду­мала, что это его заде­нет. Она уже поза­была, что он предо­ста­вил дру­гому заботу про­во­дить ее до кареты; теперь она во всем винила себя, она рас­смат­ри­вала свои про­махи как тяж­кое пре­ступ­ле­ние. Чув­ства, кото­рые она несколько лет тому назад (после вечера, когда она так фаль­шиво пела) испы­ты­вала к Дарси, были менее живы, чем те, кото­рые она теперь уво­зила с собою. Годы обост­рили ее впе­чат­ли­тель­ность, в сердце у нее наки­пела злоба на мужа. Может быть, даже увле­че­ние Шато­фо­ром (впро­чем, в дан­ную минуту совер­шенно поза­бы­тое) при­го­то­вило ее к тому, чтобы без осо­бых угры­зе­ний сове­сти отдаться более силь­ному чув­ству, кото­рое вызвал у нее Дарси.

А у Дарси мысли были менее тре­вож­ные. Он с удо­воль­ствием встре­тил жен­щину, с кото­рой у него были свя­заны счаст­ли­вые вос­по­ми­на­ния; зна­ком­ство с нею будет, по всей веро­ят­но­сти, очень при­ятно, и он будет его под­дер­жи­вать в тече­ние зимы, кото­рую он соби­рался про­ве­сти в Париже. Но как только она уехала, у него оста­лось лишь вос­по­ми­на­ние о несколь­ких весело про­ве­ден­ных часах, вос­по­ми­на­ние, сла­дость кото­рого к тому же ослаб­ля­лась пер­спек­ти­вой поздно лечь спать и необ­хо­ди­мо­стью про­ехать четыре мили, чтобы добраться до постели. Предо­ста­вим его, охва­чен­ного такими про­за­и­че­скими мыс­лями, соб­ствен­ной уча­сти. Пусть он ста­ра­тельно кута­ется в свой плащ, устра­и­ва­ется поудоб­нее в углу наем­ной кареты, пусть мысли его пере­хо­дят от салона г‑жи Лам­бер к Кон­стан­ти­но­полю, от Кон­стан­ти­но­поля к Корфу, от Корфа к полудремоте.

Любез­ный чита­тель! Если вы ничего не име­ете про­тив, после­дуем за г‑жой де Шаверни.

Глава 11

Когда г‑жа де Шаверни поки­нула замок г‑жи Лам­бер, ночь была ужасно тем­ная, воз­дух тяже­лый и удуш­ли­вый, время от вре­мени мол­нии оза­ряли окрест­ность, и чер­ные силу­эты дере­вьев выри­со­вы­ва­лись на желто-буром фоне. После каж­дой вспышки мол­нии тем­нота уси­ли­ва­лась, и кучер не видел лоша­ди­ных голов. Вскоре раз­ра­зи­лась беше­ная гроза.

Дождь, кото­рый падал сна­чала ред­кими круп­ными кап­лями, вне­запно пре­вра­тился в страш­ней­ший ливень. Небо запы­лало со всех сто­рон, гром небес­ной артил­ле­рии ста­но­вился оглу­ши­тель­ным. Лошади в испуге громко фыр­кали и под­ни­ма­лись на дыбы, вме­сто того чтобы идти впе­ред. Но кучер пре­вос­ходно пообе­дал; его тол­стый кар­рик, а еще больше хоро­шая выпивка изгнали из него вся­кий страх перед непо­го­дой и пло­хой доро­гой. Он хле­стал бед­ных живот­ных, в неустра­ши­мо­сти не усту­пая Цезарю, когда тот в бурю гово­рил сво­ему корм­чему: «Ты везешь Цезаря и его счастье».

Гос­пожа де Шаверни грома не боя­лась, и гроза почти не зани­мала ее. Она вспо­ми­нала все, что гово­рил ей Дарси, и рас­ка­и­ва­лась, что не выска­зала ему того, что могла бы ска­зать, как вдруг раз­мыш­ле­ния ее были пре­рваны силь­ным толч­ком, от кото­рого кач­ну­лась карета. В то же мгно­ве­ние стекла раз­ле­те­лись вдре­безги, раз­дался зло­ве­щий треск, и карета опро­ки­ну­лась в канаву. Жюли отде­ла­лась испу­гом. Но дождь не пере­ста­вал, колесо было сло­мано, фонари потухли, а вокруг не было видно ника­кого жилья, где бы можно было найти убе­жище. Кучер чер­ты­хался, лакей ругал кучера, про­кли­ная его за нелов­кость. Жюли, оста­ва­ясь в карете, спра­ши­вала, нельзя ли вер­нуться в П. и вообще что теперь им делать. Но на все вопросы она полу­чала один без­на­деж­ный ответ:

– Никак невозможно.

Между тем издали донесся глу­хой шум при­бли­жа­ю­ще­гося эки­пажа. Вскоре кучер г‑жи де Шаверни, к боль­шому сво­ему удо­воль­ствию, узнал одного из своих при­я­те­лей, с кото­рым он только что зало­жил фун­да­мент неж­ной дружбы в люд­ской г‑жи Лам­бер. Он крик­нул, чтобы тот при­дер­жал лошадей.

Эки­паж оста­но­вился. Едва было про­из­не­сено имя г‑жи де Шаверни, как какой-то моло­дой чело­век сам открыл дверцы кареты и, вос­клик­нув: «Она не раз­би­лась?» – одним прыж­ком очу­тился у кареты Жюли. Она узнала Дарси, она его ожидала.

Руки их в тем­ноте встре­ти­лись, и Дарси почу­ди­лось, что г‑жа де Шаверни пожала ему руку, но, веро­ятно, это было от страха. После пер­вых вопро­сов Дарси, разу­ме­ется, пред­ло­жил свой эки­паж. Жюли не отве­тила: она не знала, какое реше­ние при­нять. С одной сто­роны, если ехать в Париж, то ей пред­стоит сде­лать три или четыре мили вдвоем с моло­дым чело­ве­ком, и это ее сму­щало; с дру­гой сто­роны, если воз­вра­щаться в замок и про­сить госте­при­им­ства у г‑жи Лам­бер, при­дется рас­ска­зать роман­ти­че­ское при­клю­че­ние с опро­ки­ну­той каре­той и Дарси, явив­шимся ей на помощь; при мысли об этом ее бро­сало в дрожь. Снова появиться в гости­ной в раз­гар виста в каче­стве спа­сен­ной Дарси, как та тур­чанка, и под­верг­нуться после этого оскор­би­тель­ным рас­спро­сам или выслу­ши­вать выра­же­ния собо­лез­но­ва­ния – нет, об этом нечего было и думать. Но три длин­ные мили до Парижа!.. Покуда она коле­ба­лась, не зная, на что решиться, и бор­мо­тала неловко баналь­ные фразы о бес­по­кой­стве, кото­рое она при­чи­нит, Дарси будто про­чел ее мысли и ска­зал холодно:

– Возь­мите мой эки­паж, суда­рыня. Я оста­нусь при вашей карете и подо­жду, пока меня под­ве­зут до Парижа.

Жюли из боязни пока­заться чрез­мерно щепе­тиль­ной поспе­шила при­нять не вто­рое, а пер­вое пред­ло­же­ние. И так как реше­ние ее было слиш­ком вне­зап­ным, то не оста­лось вре­мени обсу­дить важ­ный вопрос, куда же они поедут: в П. или в Париж. Она уже сидела в карете Дарси, заку­тан­ная в его плащ, кото­рый он сей­час же ей пред­ло­жил, и лошади лег­кой рыс­цой нес­лись к Парижу, прежде чем ей при­шло в голову ска­зать, куда она хочет ехать. Решил за нее ее слуга, дав­ший кучеру город­ской адрес своей госпожи.

В начале раз­го­вора оба стес­ня­лись. Дарси гово­рил отры­ви­сто, словно он был немного раз­дра­жен. Жюли вооб­ра­зила, что его оби­дело ее коле­ба­ние и что он при­ни­мает ее за смеш­ную недо­трогу. Она уже до такой сте­пени была под вла­стью этого чело­века, что внут­ренне себя упре­кала и думала только о том, как бы рас­се­ять его, видимо, дур­ное настро­е­ние, в кото­ром она винила себя. Пла­тье Дарси вымокло; она заме­тила это, сей­час же сняла плащ и потре­бо­вала, чтобы он им накрылся. Воз­никла борьба вели­ко­ду­шия, в резуль­тате чего вопрос был решен так, чтобы на каж­дого при­шлось по поло­вине плаща. Это было ужасно небла­го­ра­зумно, и она нико­гда бы на это не пошла, не будь минуты коле­ба­ния, о кото­рой ей теперь хоте­лось забыть.

Они были так близко один от дру­гого, что щека Жюли могла чув­ство­вать жар­кое дыха­ние Дарси. Толчки эки­пажа порою сбли­жали их еще больше.

– Этот плащ, кото­рым мы оба накры­ва­емся, – ска­зал Дарси, – напо­ми­нает мне наши дав­ниш­ние шарады. Помните, как вы изоб­ра­жали мою Вир­ги­нию и мы оба заку­та­лись в пеле­рину вашей бабушки?

– Да. А еще я помню наго­няй, кото­рый я от нее за это получила.

– Счаст­ли­вое было время! – вос­клик­нул Дарси. – Сколько раз я с гру­стью и бла­жен­ством думал о боже­ствен­ных вече­рах на улице Бель­шас! Помните, какие вели­ко­леп­ные кры­лья кор­шуна при­вя­зали вам к пле­чам розо­выми лен­точ­ками и клюв из золо­той бумаги, кото­рый я для вас так искусно смастерил?

– Да, – отве­тила Жюли, – вы были Про­ме­теем, а я – кор­шу­ном. Но какая хоро­шая у вас память! Как вы не забыли всего этого вздора? Ведь мы так давно не видались!

– Вы хотите, чтобы я ска­зал вам ком­пли­мент? – спро­сил Дарси, улы­ба­ясь, и нагнулся, чтобы посмот­реть ей в лицо. Потом про­дол­жал более серьез­ным тоном: – По правде ска­зать, нет ничего необык­но­вен­ного в том, что я сохра­нил в памяти счаст­ли­вей­шие часы моей жизни.

– У вас был талант к шара­дам! – пре­рвала его Жюли, боясь, что раз­го­вор при­мет слиш­ком чув­стви­тель­ный характер.

– Хотите, я дам вам еще одно дока­за­тель­ство, что память у меня непло­хая? Помните о союзе, кото­рый мы с вами заклю­чили у гос­пожи Лам­бер? Мы обе­щали друг другу зло­сло­вить обо всех на свете и под­дер­жи­вать один дру­гого про­тив всех и вся… Но дого­вор наш раз­де­лил общую судьбу всех дого­во­ров: он остался невыполненным.

– Как знать!

– Увы, не думаю, чтобы вам часто пред­став­лялся слу­чай защи­щать меня. Раз я уехал из Парижа, какой празд­ный чело­век мог мною заниматься?..

– Защи­щать вас – нет… Но гово­рить о вас с вашими друзьями…

– О, мои дру­зья! – вос­клик­нул Дарси с печаль­ной усмеш­кой. – У меня их почти что не было, по край­ней мере в ту пору, когда мы были с вами зна­комы. Моло­дые люди, посе­щав­шие вашу матушку, меня почему-то нена­ви­дели, что же каса­ется жен­щин, то они не много думали о каком-то атташе мини­стер­ства ино­стран­ных дел.

– Потому что вы не обра­щали на них внимания.

– Это верно. Я нико­гда не умел любез­ни­чать с осо­бами, кото­рых не любил.

Если бы в тем­ноте можно было раз­ли­чить черты Жюли, Дарси уви­дел бы, как краска раз­ли­лась по ее лицу при послед­ней его фразе, кото­рой она при­дала смысл, о каком Дарси, быть может, и не помышлял.

Как бы там ни было, остав­ляя в сто­роне вос­по­ми­на­ния, слиш­ком живые у обоих, Жюли хотела наве­сти его на раз­го­вор о путе­ше­ствиях, наде­ясь, что таким обра­зом ей не нужно будет гово­рить. Прием этот почти все­гда уда­ется с путе­ше­ствен­ни­ками, осо­бенно с теми, что побы­вали в даль­них странах.

– Какое пре­крас­ное путе­ше­ствие вы совер­шили! – про­го­во­рила она. – Как я жалею, что мне нико­гда не удастся совер­шить такое путешествие!

Но сей­час Дарси не очень хоте­лось рассказывать.

– Кто этот моло­дой чело­век с усами, кото­рый раз­го­ва­ри­вал с вами перед самым вашим отъ­ез­дом? – неожи­данно спро­сил он.

На этот раз Жюли покрас­нела еще сильнее.

– Друг моего мужа, его сослу­жи­вец по полку, – отве­тила она. – Гово­рят, – про­дол­жала она, не желая отка­зы­ваться от восточ­ной темы, – гово­рят, что люди, раз видев­шие лазур­ный небо­свод Востока, не могут жить в дру­гих местах.

– Он мне ужасно не понра­вился, не знаю почему… Я говорю о друге вашего мужа, а не о лазур­ном небо­своде. Что каса­ется этого лазур­ного неба, суда­рыня, – да сохра­нит вас Бог от него! Оно все­гда оди­на­ково и в конце кон­цов так вам надо­едает, что вы готовы вос­хи­щаться гряз­ным париж­ским тума­ном как пре­крас­ней­шим зре­ли­щем на свете. Поверьте, ничто так не раз­дра­жает нервы, как это лазур­ное, без­об­лач­ное небо, кото­рое было синим вчера и зав­тра тоже будет синим. Если бы вы знали, с каким нетер­пе­нием, с каким каж­дый раз повто­ря­ю­щимся разо­ча­ро­ва­нием ждут облачка, наде­ются на него!

– А между тем вы довольно долго оста­ва­лись под этим лазур­ным небом.

– Но мне было трудно посту­пить иначе. Если бы я мог сле­до­вать только своим склон­но­стям, я бы очень скоро очу­тился по сосед­ству с ули­цей Бель­шас, удо­вле­тво­рив лег­кое любо­пыт­ство, кото­рое, весьма есте­ственно, воз­буж­дают стран­ные осо­бен­но­сти Востока.

– Наверно, мно­гие путе­ше­ствен­ники рас­суж­дали бы так же, если бы они были так же откро­венны, как вы… А как про­во­дят время в Кон­стан­ти­но­поле и дру­гих восточ­ных городах?

– Там, как и везде, суще­ствуют раз­лич­ные спо­собы уби­вать время. Англи­чане пьют, фран­цузы играют, немцы курят, а неко­то­рые ост­ро­ум­ные люди, чтобы раз­но­об­ра­зить свои удо­воль­ствия, делают себя мише­нью для ружей­ных выстре­лов, заби­ра­ясь на крыши, чтобы смот­реть в бинокль на мест­ных женщин.

– Веро­ятно, послед­нее раз­вле­че­ние пред­по­чи­тали и вы?

– Нисколько. Я изу­чал турец­кий и гре­че­ский языки, что вызы­вало все­об­щие насмешки. Покон­чив с посоль­скими депе­шами, я рисо­вал, ска­кал в Долину прес­ной воды, а затем отправ­лялся на берег моря и смот­рел, не при­е­дет ли какая-нибудь живая душа из Фран­ции или откуда-нибудь еще.

– Должно быть, вам достав­ляло боль­шое удо­воль­ствие встре­чаться с фран­цу­зами на таком боль­шом рас­сто­я­нии от Франции?

– Да. Но наряду с немно­гими интел­ли­гент­ными людьми сколько к нам при­ез­жало тор­гов­цев ско­бя­ным това­ром и каше­ми­ром или, еще хуже, моло­дых поэтов! Зави­дев издали кого-нибудь из посоль­ства, они уже кри­чали: «Све­дите меня к раз­ва­ли­нам, к Свя­той Софии, в горы, к лазур­ному морю! Пока­жите мне места, где взды­хала Геро!» Затем, полу­чив хоро­ший сол­неч­ный удар, они запи­ра­лись в своей ком­нате и не хотели уже ничего видеть, кроме послед­них номе­ров «Кон­сти­тюсьо­неля».

– Вы по ста­рой вашей при­вычке все видите в дур­ном свете. Зна­ете, вы неис­пра­вимы, все такой же насмешник!

– Но разве не поз­во­ли­тельно осуж­ден­ному греш­нику, кото­рого под­жа­ри­вают на ско­во­родке, раз­влечь себя немного за счет своих това­ри­щей по несча­стью? Чест­ное слово, вы не пред­став­ля­ете себе, какую жал­кую жизнь мы там вла­чим. Сек­ре­тари посоль­ства похожи на ласто­чек, кото­рые нико­гда не садятся… Для нас не суще­ствует близ­ких отно­ше­ний, состав­ля­ю­щих сча­стье жизни… как мне кажется (послед­ние слова он про­из­нес как-то странно и подо­дви­нулся к Жюли). В тече­ние шести лет я не встре­тил ни одного чело­века, с кем мог бы поде­литься сво­ими мыслями.

– Зна­чит, дру­зей у вас там не было?

– Я только что ска­зал вам, что их невоз­можно иметь в чужой стране. Во Фран­ции я оста­вил двоих. Один из них умер, дру­гой теперь в Аме­рике и вер­нется оттуда только через несколько лет, если его не задер­жит жел­тая лихорадка.

– Так что вы одиноки?

– Оди­нок.

– А каково на Востоке… жен­ское обще­ство? Оно не могло хоть немного облег­чить ваше положение?

– О, жен­щины там хуже всего осталь­ного! О тур­чан­ках нечего и думать; что же каса­ется гре­ча­нок или армя­нок, то самое боль­шее, что можно ска­зать в их похвалу, – это то, что они очень кра­сивы. Избавьте меня от опи­са­ния кон­суль­ских и посоль­ских жен. Это вопрос дипло­ма­ти­че­ский, и, скажи я то, что думаю, это могло бы мне повре­дить в мини­стер­стве ино­стран­ных дел.

– Вы, по-види­мому, не очень любите вашу службу. А когда-то вы так страстно хотели стать дипломатом!

– Я тогда еще не знал этого дела. Теперь я хотел бы быть в Париже инспек­то­ром париж­ской грязи.

– Гос­поди, как можно так гово­рить? Париж – самое неснос­ное место в мире!

– Не кощун­ствуйте. Хотел бы я послу­шать, как вы стали бы про­кли­нать Неа­поль, про­быв два года в Италии!

– Видеть Неа­поль – завет­ная мечта моей жизни, – отве­тила она со вздо­хом, – только чтобы мои дру­зья были вме­сте со мною.

– Ах, при этом усло­вии и я бы пустился в кру­го­свет­ное пла­ва­ние! Путе­ше­ство­вать с дру­зьями! Это все равно что оста­ваться у себя в гости­ной, между тем как все страны про­плы­вают мимо ваших окон, словно дви­жу­ща­яся панорама.

– Ну, хорошо, если это тре­бо­ва­ние чрез­мерно, я хотела бы путе­ше­ство­вать всего с одним… с двумя друзьями.

– Я не так тре­бо­ва­те­лен. Мне довольно было бы одного или одной, – при­ба­вил он со вздо­хом. – Но такого сча­стья мне не выпало на долю… По правде ска­зать, мне все­гда не везло. Всю свою жизнь я горячо желал только двух вещей и ни одной из них не мог достигнуть.

– Каких же?

– Да самых обык­но­вен­ных! Напри­мер, я страстно желал кое с кем тан­це­вать вальс. Я тща­тельно изу­чал этот танец. Меся­цами упраж­нялся один со сту­лом, чтобы пре­одо­леть голо­во­кру­же­ние, кото­рое неми­ну­емо насту­пало. Когда же нако­нец я добился того, что голова у меня пере­стала кружиться…

– А с кем вы хотели танцевать?

– Ну, а если я вам скажу, что с вами?.. Когда же я ценой уси­лий сде­лался образ­цо­вым тан­цо­ром, ваша бабушка пере­ме­нила духов­ника, взяла ста­рого янсе­ни­ста и запре­тила вальс… У меня до сих пор еще это лежит на сердце.

– А вто­рое ваше жела­ние? – спро­сила Жюли в силь­ном волнении.

– Призна́юсь вам и во вто­ром моем жела­нии. Я хотел (это было очень тще­славно с моей сто­роны), хотел, чтобы меня любили… Но как любили!.. Жела­ние это было еще более силь­ным, и оно пред­ше­ство­вало жела­нию валь­си­ро­вать с вами – я рас­ска­зы­ваю не в хро­но­ло­ги­че­ском порядке… Я бы хотел, повто­ряю, чтобы меня любила такая жен­щина, кото­рая пред­по­чла бы меня балу – самому опас­ному из сопер­ни­ков; такая жен­щина, к кото­рой я мог бы прийти в сапо­гах, забрыз­ган­ных гря­зью, в ту минуту, когда она соби­ра­ется сесть в карету и ехать на бал. Она в баль­ном пла­тье и гово­рит мне: «Оста­немся дома». Но это, конечно, бред! Не сле­дует тре­бо­вать невозможного.

– Какой вы злой! Все­гда иро­ни­че­ские изре­че­ния! Вы ко всем бес­по­щадны и все­гда гово­рите дурно о женщинах.

– Я? Боже упаси! Я ско­рее изде­ва­юсь над самим собою. Разве это зна­чит дурно гово­рить о жен­щи­нах, когда утвер­жда­ешь, что при­ят­ный вечер в обще­стве они пред­по­чтут сви­да­нию со мной наедине?

– Бал!.. Пла­тье!.. Боже! Кто теперь увле­ка­ется балами?..

Она не думала защи­щать весь свой пол; ей каза­лось, что она отве­чает на мысли Дарси, но бед­няжка отве­чала только соб­ствен­ному сво­ему сердцу.

– Кстати, о балах и туа­ле­тах. Жалко, что теперь не кар­на­вал: я при­вез с собой гре­че­ский жен­ский костюм, оча­ро­ва­тель­ный! Он бы чудно к вам подошел.

– Вы сде­ла­ете мне с него набро­сок в альбом.

– Охотно. Вы уви­дите, какие успехи я сде­лал с той поры, как рисо­вал чело­веч­ков за чай­ным сто­лом вашей матушки. Кстати, вас нужно поздра­вить. Сего­дня утром в мини­стер­стве мне ска­зали, что гос­по­дина де Шаверни скоро сде­лают камер-юнке­ром. Мне было при­ятно это слышать.

Жюли невольно вздрогнула.

Дарси, ничего не заме­чая, продолжал:

– Поз­вольте мне сразу же попро­сить вашего покро­ви­тель­ства. Но в глу­бине души я не очень рад новому зва­нию вашего мужа. Боюсь, что на лето вам при­дется пере­ез­жать в Сен-Клу, и тогда я реже буду иметь честь вас видеть.

– Ни за что я не поеду в Сен-Клу! – ска­зала Жюли взволнованно.

– Тем лучше. Ведь Париж – это рай. Поки­дать его можно лишь для того, чтобы изредка выез­жать за город на обеды к гос­поже Лам­бер, и то с усло­вием в тот же вечер вер­нуться домой. Как вы счаст­ливы, что живете в Париже! Вы не можете себе пред­ста­вить, как счаст­лив я, при­е­хав­ший сюда, быть может, очень нена­долго, в скром­ном поме­ще­нии, кото­рое предо­ста­вила мне тетушка. А вы, как мне сооб­щили, живете в пред­ме­стье Сент-Оноре. Мне пока­зали ваш особ­няк. У вас, должно быть, оча­ро­ва­тель­ный сад, если стро­и­тель­ная лихо­радка еще не пре­вра­тила ваши аллеи в тор­го­вые помещения.

– Нет, слава Богу, моего сада еще не трогали.

– По каким дням вы принимаете?

– Я почти все­гда по вече­рам дома. Я буду очень рада, если вы меня будете ино­гда навещать.

– Видите, я веду себя так, как будто ста­рый наш союз еще в силе. Я сам к вам навя­зы­ва­юсь без цере­мо­ний и офи­ци­аль­ных визи­тов. Вы про­стите меня, не так ли? В Париже я только и знаю, что вас да гос­пожу Лам­бер. Все меня забыли, но в моем изгна­нии я с сожа­ле­нием вспо­ми­нал только о ваших двух домах. Осо­бенно ваш салон дол­жен быть оча­ро­ва­тель­ным. Вы так хорошо выби­ра­ете дру­зей!.. Помните, вы стро­или планы на буду­щее, когда сде­ла­е­тесь хозяй­кой дома? Скуч­ным людям доступ в ваш салон был бы закрыт, ино­гда музыка, все­гда при­ят­ная беседа, про­дол­жа­ю­ща­яся до позд­него часа, малень­кий кру­жок лиц, кото­рые отлично знают друг друга и потому не хотят ни лгать, ни рисо­ваться… Кроме того, две-три ост­ро­ум­ные жен­щины (а ваши подруги, конечно, ост­ро­умны) – таков ваш дом, один из самых при­ят­ных в Париже. Да, вы счаст­ли­вей­шая жен­щина в Париже и дела­ете счаст­ли­выми всех, кто к вам приближается.

Пока Дарси это гово­рил, Жюли думала, что у нее могло бы быть это сча­стье, кото­рое он так живо опи­сы­вал, будь она заму­жем за дру­гим чело­ве­ком… ска­жем, за Дарси. Вме­сто вооб­ра­жа­е­мого салона, такого эле­гант­ного и при­ят­ного, ей пред­ста­ви­лись скуч­ные люди, кото­рых навел к ней в дом Шаверни, вме­сто весе­лых раз­го­во­ров – супру­же­ские сцены вроде той, что заста­вила ее поехать в П. Сло­вом, она счи­тала себя навеки несчаст­ной, свя­зан­ной на всю жизнь с чело­ве­ком, кото­рого она нена­ви­дела и пре­зи­рала. А тот, кто казался ей лучше всех, кому она охотно дове­рила бы свое сча­стье и свою жизнь, навсе­гда оста­нется для нее чужим. Ее долг – избе­гать его, отда­ляться от него… А он был так близко от нее, что рукав ее пла­тья касался отво­рота его фрака!

Дарси неко­то­рое время про­дол­жал опи­сы­вать удо­воль­ствия париж­ской жизни с крас­но­ре­чием чело­века, кото­рый был дол­гое время лишен их. Меж тем Жюли чув­ство­вала, как по ее щекам текут слезы. Она боя­лась, как бы Дарси этого не заме­тил, и от уси­лий, кото­рые она делала, чтобы сдер­жать себя, вол­не­ние ее еще уси­ли­ва­лось. Она зады­ха­лась, не смела поше­ве­литься. Нако­нец она всхлип­нула, и все было поте­ряно. Она уро­нила голову на руки, зады­ха­ясь от слез и стыда.

Дарси, никак этого не ожи­дав­ший, был крайне удив­лен. На минуту он оне­мел от неожи­дан­но­сти, но рыда­ния уси­ли­ва­лись, и он счел своим дол­гом заго­во­рить и спро­сить о при­чине столь вне­зап­ных слез.

– Что с вами? Ради бога, ответьте!.. Что случилось?

И так как бед­ная Жюли в ответ на все эти вопросы только крепче при­жи­мала пла­ток к гла­зам, он взял ее за руку и мяг­ким дви­же­нием отвел ее.

– Умо­ляю вас, – про­из­нес он дрог­нув­шим голо­сом, про­ник­шим в самое сердце Жюли, – умо­ляю вас, ска­жите, что с вами? Может быть, я невольно оскор­бил вас?.. Вы при­во­дите меня в отча­я­ние своим молчанием.

– Ах, – вос­клик­нула Жюли, не будучи более в состо­я­нии сдер­жи­ваться, – как я несчастна! – И она зары­дала еще сильнее.

– Несчастны?.. Как?.. Почему?.. Кто может сде­лать вас несчаст­ной? Ответьте мне!

При этих сло­вах он сжи­мал ей руки, лицо его почти каса­лось лица Жюли, а та вме­сто ответа про­дол­жала пла­кать. Дарси не знал, что и поду­мать, но был рас­тро­ган ее сле­зами. Он как будто помо­ло­дел на шесть лет, и ему начало пред­став­ляться, что в буду­щем, о кото­ром он пока еще не заду­мы­вался, он может перейти от роли наперс­ника к дру­гой, более завидной.

Она упорно не отве­чала. И Дарси начал бояться, уж не сде­ла­лось ли ей дурно. Он открыл окно кареты, раз­вя­зал ленты шляпки Жюли, отбро­сил плащ и шаль. Муж­чины бывают неловки, когда ока­зы­вают подоб­ные услуги. Он захо­тел оста­но­вить эки­паж у какой-то деревни и крик­нул уже кучеру, но Жюли, схва­тив его за руку, попро­сила не делать этого, уве­ряя, что ей гораздо лучше. Кучер ничего не слы­шал и про­дол­жал гнать лоша­дей по направ­ле­нию к Парижу.

– Умо­ляю вас, доро­гая гос­пожа де Шаверни, – про­из­нес Дарси, снова беря ее за руку, кото­рую он на минуту выпу­стил, – умо­ляю вас, ска­жите, что с вами! Я боюсь… хотя не могу понять, как это могло слу­читься… что я имел несча­стье при­чи­нить вам боль.

– Ах, это не вы! – вос­клик­нула Жюли и слегка пожала ему руку.

– Ну так ска­жите, кто мог заста­вить вас так пла­кать? Ска­жите мне откро­венно! Разве мы с вами не ста­рые дру­зья? – при­ба­вил он, улы­ба­ясь, и, в свою оче­редь, пожи­мая руки Жюли.

– Вы гово­рили о сча­стье, кото­рым, по вашему мне­нию, я окру­жена… а сча­стье это так от меня далеко!..

– Как? Разве вы не обла­да­ете всем необ­хо­ди­мым для сча­стья? Вы молоды, богаты, кра­сивы… Ваш муж зани­мает вид­ное поло­же­ние в обществе…

– Я нена­вижу его! – вскри­чала Жюли вне себя. – Я пре­зи­раю его!

И она поло­жила голову на плечо Дарси, зары­дав еще сильнее.

«Ого, – поду­мал Дарси, – дело ста­но­вится серьезным!»

Искусно поль­зу­ясь каж­дым толч­ком кареты, он еще ближе при­дви­нулся к несчаст­ной Жюли.

– Зачем, – про­из­нес он самым неж­ным и слад­ким голо­сом, – зачем так огор­чаться? Неужели суще­ство, пре­зи­ра­е­мое вами, может ока­зы­вать такое вли­я­ние на вашу жизнь? Почему вы допус­ка­ете, чтобы он один отрав­лял все ваше сча­стье? И у него ли должны вы искать это счастье?..

Дарси поце­ло­вал ей кон­чики паль­цев, но так как она сей­час же в ужасе отдер­нула свою руку, он испу­гался, не слиш­ком ли далеко зашел. Однако, решив дове­сти при­клю­че­ние до конца, он ска­зал, довольно лице­мерно вздыхая:

– Как я ошибся! Когда я узнал о вашей сва­дьбе, я поду­мал, что гос­по­дин де Шаверни вам в самом деле нравится.

– Ах, гос­по­дин Дарси, вы нико­гда меня не понимали!

Инто­на­ция ее голоса ясно гово­рила: «Я вас все­гда любила, а вы не хотели обра­тить на меня вни­ма­ние». Бед­ная жен­щина в эту минуту искрен­ней­шим обра­зом думала, что она неиз­менно любила Дарси в тече­ние всех этих шести лет такой же любо­вью, какую она испы­ты­вала к нему в насто­я­щий момент.

– А вы, – вскри­чал Дарси, ожив­ля­ясь, – вы пони­мали меня? Уга­ды­вали ли вы когда-нибудь, каковы мои чув­ства? Ах, если бы вы знали меня лучше, мы, конечно, оба были бы теперь счастливы!

– Как я несчастна! – повто­рила Жюли, и слезы поли­лись у нее с удво­ен­ной силой.

– Но если бы даже вы меня поняли, – про­дол­жал Дарси с при­выч­ным для него выра­же­нием груст­ной иро­нии, – что бы из этого вышло? У меня не было состо­я­ния, вы были богаты. Ваша мать с пре­зре­нием отвергла бы меня. Я был зара­нее обре­чен на неудачу. Да вы сами, Жюли, вы сами, пока роко­вой опыт не ука­зал вам, где нахо­дится истин­ное сча­стье, вы, конечно, только посме­я­лись бы над моей само­на­де­ян­но­стью, ибо в то время луч­шим сред­ством понра­виться вам была бы бле­стя­щая карета с граф­ской коро­ной на дверцах.

– Боже мой, и вы тоже! Никто, зна­чит, не пожа­леет меня!

– Про­стите меня, доро­гая Жюли! Умо­ляю вас, про­стите меня! Забудьте эти упреки, я не имел права их делать. Я более вино­вен, чем вы… Я не сумел вас оце­нить. Я счел вас сла­бою, как слабы все жен­щины того обще­ства, в кото­ром вы жили, я усо­мнился в вашем муже­стве, доро­гая Жюли, и я так жестоко за это наказан!..

Он с жаром цело­вал ее руки, кото­рых она уже не отни­мала. Обхва­тив ее за талию, он хотел было при­жать ее к своей груди, но Жюли оттолк­нула его с выра­же­нием ужаса и отстра­ни­лась от него, насколько поз­во­ляла ширина кареты.

Тогда Дарси голо­сом, мяг­кость кото­рого лишь под­чер­ки­вала горечь слов, произнес:

– Про­стите меня, суда­рыня, я забыл, что мы в Париже. Теперь я вспо­ми­наю, что здесь умеют всту­пать в брак, но любить здесь не умеют.

– О, я люблю вас! – про­шеп­тала она, рыдая, и опу­стила голову на плечо Дарси.

Дарси вос­тор­женно заклю­чил ее в свои объ­я­тия, ста­ра­ясь поце­лу­ями осу­шить ее слезы. Она еще раз попы­та­лась осво­бо­диться, но попытка эта была ее послед­ним усилием.

Глава 12

Дарси пере­оце­нил овла­дев­шее им вол­не­ние. Нужно при­знаться: он не был влюб­лен. Он вос­поль­зо­вался счаст­ли­вой слу­чай­но­стью, кото­рая сама шла ему навстречу и заслу­жи­вала того, чтобы он ее не упу­стил. К тому же, как и все муж­чины, он был более крас­но­ре­чив в прось­бах, чем в выра­же­ниях бла­го­дар­но­сти. Тем не менее он был веж­лив, а веж­ли­вость часто заме­няет более почтен­ные чув­ства. Когда про­шла минута опья­не­ния, он при­нялся рас­то­чать Жюли неж­ные фразы, кото­рые он состав­лял без осо­бого труда, сопро­вож­дая их мно­го­чис­лен­ными поце­лу­ями рук, что отча­сти заме­няло его слова. Он без сожа­ле­ния видел, что карета добра­лась уже до заставы и что через несколько минут ему при­дется рас­статься со своею добы­чей. Мол­ча­ние г‑жи де Шаверни во время уго­во­ров, удру­чен­ное состо­я­ние, в кото­ром она, по-види­мому, нахо­ди­лась, делали затруд­ни­тель­ным, даже, осме­люсь ска­зать, скуч­ным поло­же­ние чело­века, слу­чайно став­шего ее любовником.

Она сидела непо­движно в углу кареты, маши­нально стя­ги­вая шаль на своей груди. Она не пла­кала, смот­рела прямо перед собой, и когда Дарси, поце­ло­вав ей руку, отпус­кал ее, рука падала, как мерт­вая, ей на колени. Она мол­чала, еле слыша, что ей гово­рят, но тысяча мучи­тель­ных мыс­лей тол­пи­лась у нее в голове, и едва она хотела выска­зать одну, как дру­гая тот­час же смы­кала ей губы.

Как пере­дать хаос этих мыс­лей, или, лучше ска­зать, этих обра­зов, сме­няв­шихся с каж­дым бие­нием ее сердца? Ей каза­лось, что в ушах ее зву­чат слова без связи и после­до­ва­тель­но­сти, но смысл всех этих слов был ужа­сен. Утром она винила мужа, он был низок в ее гла­зах; теперь она была во сто раз более пре­зрен­ной. Ей каза­лось, что позор ее изве­стен всем. Теперь уже любов­ница гер­цога Г. оттолк­нула бы ее. Г‑жа Лам­бер, никто из дру­зей не поже­лают ее видеть. А Дарси? Любит ли он ее? Он ее почти совсем не знает. За время раз­луки он поза­был ее. Не сразу ее узнал. Может быть, он нашел, что она очень изме­ни­лась. А теперь он был холо­ден с нею. Это окон­ча­тельно ее уби­вало. Она увлек­лась чело­ве­ком, кото­рый почти совсем не знал ее, ничем не выра­зил своей любви!.. Был с ней только веж­лив… Не может быть, чтобы он любил ее! А она сама – любила ли она его? Нет, ведь она вышла замуж, как только он уехал.

Когда карета въе­хала в Париж, на башне про­било час. В пер­вый раз она уви­дела Дарси в четыре часа. Да, в пер­вый раз… Она не могла ска­зать, что это была встреча после раз­луки… Она забыла черты его лица, его голос; для нее он был чужим чело­ве­ком… А через девять часов она сде­ла­лась его любов­ни­цей!.. Девяти часов было доста­точно для этого стран­ного нава­жде­ния… для того, чтобы она опо­зо­рила себя в соб­ствен­ных гла­зах, в гла­зах самого Дарси. Ибо что мог он поду­мать о такой сла­бой жен­щине? Как не пре­зи­рать ее?

Вре­ме­нами мяг­кий голос Дарси, неж­ные слова, обра­щен­ные к ней, немного ее ожив­ляли. Тогда она ста­ра­лась пове­рить, что он дей­стви­тельно испы­ты­вает ту любовь, о кото­рой гово­рит. Она сда­лась не так легко. Любовь их длится дол­гие годы, с тех пор, как Дарси ее поки­нул. Дарси дол­жен был знать, что она вышла замуж только из чув­ства досады, при­чи­нен­ной его отъ­ез­дом. Вина ложи­лась на Дарси. Меж тем он во время дол­гого отсут­ствия не пере­ста­вал ее любить. И, воз­вра­тив­шись, он был счаст­лив, что нашел ее такою же вер­ной, как он сам. Откро­вен­ность ее при­зна­ния, сама ее сла­бость должны были понра­виться Дарси – ведь он не выно­сит при­твор­ства. Но абсурд­ность подоб­ных рас­суж­де­ний сей­час же ста­но­ви­лась ей ясной. Уте­ши­тель­ные мысли уле­ту­чи­ва­лись, и она оста­ва­лась во вла­сти стыда и отчаяния.

Была минута, когда она хотела разо­браться в своих чув­ствах. Она пред­ста­вила себе, что свет ее изгнал, что род­ные от нее отрек­лись. После такого жесто­кого оскорб­ле­ния, нане­сен­ного мужу, гор­дость не поз­во­лит ей вер­нуться к нему. «Дарси меня любит, – думала она. – Я не могу никого любить, кроме него. Без него для меня нет сча­стья. С ним я буду счаст­лива всюду. Мы уедем вме­сте куда-нибудь, где я не буду встре­чаться с людьми, кото­рые заста­вили бы меня крас­неть. Пусть он уве­зет меня с собой в Константинополь…»

Дарси не дога­ды­вался, что дела­ется в сердце Жюли. Он заме­тил, что они въез­жают в улицу, где жила г‑жа де Шаверни, и стал весьма хлад­но­кровно натя­ги­вать лай­ко­вые перчатки.

– Кстати, – ска­зал он, – мне сле­дует офи­ци­ально быть пред­став­лен­ным гос­по­дину де Шаверни… Я думаю, что мы скоро подру­жимся. Если меня пред­ста­вит гос­пожа Лам­бер, я буду на хоро­шем счету в вашем доме… А пока что, раз он нахо­дится за горо­дом, я могу вас посещать.

Слова замерли на устах Жюли. Каж­дое слово Дарси было для нее как ост­рый нож. Как заго­во­рить о бег­стве, о похи­ще­нии с этим чело­ве­ком, таким спо­кой­ным, таким холод­ным, кото­рый думает только о том, как бы удоб­нее устро­ить эту любов­ную связь на лет­нее время? Она с яро­стью разо­рвала золо­тую цепочку, висев­шую у нее на груди, и ком­кала в руках обрывки. Эки­паж оста­но­вился у подъ­езда дома, где она жила. Дарси пре­ду­пре­ди­тельно оку­тал ее плечи шалью, попра­вил на ней шляпу… Когда дверца откры­лась, он почти­тельно подал ей руку. Но Жюли выско­чила на тро­туар, не при­няв от него помощи.

– Я прошу у вас поз­во­ле­ния, суда­рыня, – ска­зал он с глу­бо­ким покло­ном, – наве­стить вас и спра­виться о вашем здоровье.

– Про­щайте! – ска­зала Жюли сдав­лен­ным голосом.

Дарси сел в карету и велел везти себя домой, насви­сты­вая с видом чело­века, очень доволь­ного про­ве­ден­ным днем.

Глава 13

Как только он очу­тился в своей холо­стой квар­тире, он надел турец­кий халат, туфли и, набив лата­кий­ским таба­ком длин­ную трубку с янтар­ным мунд­шту­ком и чубу­ком из бос­ний­ского боярыш­ника, при­нялся курить с насла­жде­нием, раз­ва­лясь в боль­шом мяг­ком кресле, оби­том сафья­ном. Людям, кото­рые уди­ви­лись бы, застав его за таким вуль­гар­ным заня­тием, тогда как ему сле­до­вало бы пре­да­ваться более поэ­ти­че­ским меч­там, можно отве­тить, что для меч­та­тель­но­сти доб­рая трубка если не необ­хо­дима, то во вся­ком слу­чае полезна и что вер­ней­шее сред­ство с бла­жен­ством вку­шать насла­жде­ние состоит в сов­ме­ще­нии его с дру­гим насла­жде­нием. Один из моих дру­зей, чело­век очень чув­ствен­ный, нико­гда не рас­пе­ча­ты­вал письма от своей любов­ницы раньше, чем не сни­мет гал­стука, не зато­пит камина (если дело про­ис­хо­дило зимою) и не ляжет на удоб­ный диван.

«Дей­стви­тельно, – поду­мал Дарси, – я был бы очень глуп, если бы после­до­вал совету Тир­рела и купил гре­че­скую неволь­ницу, с тем чтобы везти ее в Париж. Черта с два! Это было бы то же, что возить вин­ные ягоды в Дамаск, как гова­ри­вал друг мой Халеб-эфенди. Слава Богу, циви­ли­за­ция за мое отсут­ствие далеко шаг­нула впе­ред, и, по-види­мому, стро­гость нра­вов не дове­дена до край­но­сти… Бед­няга Шаверни!.. Ха-ха! А ведь если бы несколько лет тому назад я был доста­точно богат, я бы женился на Жюли и, может быть, сего­дня вече­ром отво­зил бы ее домой именно Шаверни. Если я когда-нибудь женюсь, я буду часто осмат­ри­вать эки­паж своей жены, чтобы она не нуж­да­лась в стран­ству­ю­щих рыца­рях, кото­рые ее вытас­ки­вали бы из канавы… Ну что ж, под­ве­дем итог. В конце кон­цов она очень кра­си­вая жен­щина, неглупа, и, будь я помо­ложе, я, пожа­луй, мог бы при­пи­сать все слу­чив­ше­еся моим исклю­чи­тель­ным досто­ин­ствам! Да, мои исклю­чи­тель­ные досто­ин­ства! Увы, увы, через месяц, может быть, мои досто­ин­ства будут на уровне досто­инств этого гос­по­дина с уси­ками… Черт! Хоте­лось бы мне, чтобы малютка Наста­сья, кото­рую я так любил, умела читать, писать и вести раз­го­вор с поря­доч­ными людьми… Кажется, это един­ствен­ная жен­щина, кото­рая меня любила… Бед­ное дитя!..»

Трубка его погасла, и он скоро заснул.

Глава 14

Войдя в свои ком­наты, г‑жа де Шаверни сде­лала над собою неве­ро­ят­ное уси­лие, чтобы обыч­ным тоном ска­зать гор­нич­ной, что ей не нужно ничьих услуг и что она хочет остаться одна. Как только девушка вышла, она бро­си­лась на постель (ибо для выра­же­ния горя удоб­ная пози­ция столь же необ­хо­дима, как и для выра­же­ния радо­сти) и теперь в оди­но­че­стве раз­ра­зи­лась сле­зами, еще более горь­кими, чем в при­сут­ствии Дарси, когда ей нужно было сдерживаться.

Без сомне­ния, ночь ока­зы­вает очень силь­ное вли­я­ние на наши душев­ные горе­сти, как и на физи­че­ские стра­да­ния. Она всему при­дает зло­ве­щую окраску, и образы, кото­рые днем были бы без­раз­лич­ными или даже радост­ными, ночью нас бес­по­коят и мучат, как при­зраки, появ­ля­ю­щи­еся только во мраке. Кажется, что ночью мысль уси­ленно рабо­тает, но рас­су­док теряет свою власть. Какая-то внут­рен­няя фан­тас­ма­го­рия сму­щает нас и ужа­сает, и у нас нет сил ни отвра­тить при­чину наших стра­хов, ни хлад­но­кровно иссле­до­вать их основательность.

Пред­ставьте себе бед­ную Жюли про­стер­той на постели, полу­оде­той: она мечется, то пожи­ра­е­мая жгу­чим жаром, то холо­дея от про­ни­зы­ва­ю­щей дрожи, вздра­ги­вает при каж­дом треске мебели и отчет­ливо слы­шит бие­ние сво­его сердца. От всего про­ис­шед­шего у нее сохра­ни­лась только смут­ная тоска, при­чины кото­рой она тщетно доис­ки­ва­лась. Потом вдруг вос­по­ми­на­ние об этом роко­вом вечере про­но­си­лось у нее в голове с быст­ро­тою мол­нии, и вме­сте с ним про­буж­да­лась ост­рая, нестер­пи­мая боль, словно ее затя­нув­шейся раны кос­ну­лись кале­ным железом.

То она смот­рела на лампу, с тупым вни­ма­нием наблю­дая за каж­дым коле­ба­нием огонька, пока слезы, навер­ты­вав­ши­еся неиз­вестно почему на глаза, не засти­лали зрения.

«Почему я плачу? – думала она. – Ах да, я опозорена!»

То она счи­тала кисти на пологе и все не могла запом­нить, сколько их. «Что за бред! – думала она. – Бред! Да, потому что час тому назад я отда­лась, как жал­кая кур­ти­занка, чело­веку, кото­рого не знаю».

Потом бес­смыс­лен­ным взо­ром она сле­дила за стрел­кою стен­ных часов, как осуж­ден­ный, наблю­да­ю­щий при­бли­же­ние часа своей казни. Вдруг часы пробили.

– Три часа тому назад, – ска­зала она, вне­запно вздрог­нув, – я была в его объ­я­тиях, и я опозорена!

Всю ночь она про­вела в таком лихо­ра­доч­ном бес­по­кой­стве. Когда рас­свело, она открыла окно, и утрен­ний воз­дух, све­жий и колю­чий, при­нес ей неко­то­рое облег­че­ние. Опер­шись на под­окон­ник окна, выхо­див­шего в сад, она жадно, с каким-то вожде­ле­нием вды­хала пол­ной гру­дью холод­ный воз­дух. Бес­по­ря­док в мыс­лях мало-помалу рас­се­ялся. На смену неопре­де­лен­ным муче­ниям, обу­ре­вав­шему ее бреду при­шло сосре­до­то­чен­ное отча­я­ние – это был уже неко­то­рый отдых.

Нужно было при­нять какое-нибудь реше­ние. Она стала при­ду­мы­вать, что ей делать. Она ни минуты не оста­нав­ли­ва­лась на мысли снова уви­деться с Дарси. Ей каза­лось это невоз­мож­ным: она бы умерла от стыда, увидя его. Она должна поки­нуть Париж: здесь через два дня все будут на нее пока­зы­вать паль­цами. Мать ее нахо­ди­лась в Ницце. Она поедет к ней, во всем ей при­зна­ется: потом, выпла­кав свое горе на ее груди, она поищет в Ита­лии уеди­нен­ное место, неиз­вест­ное путе­ше­ствен­ни­кам, будет там оди­ноко жить и скоро умрет.

Придя к такому реше­нию, она почув­ство­вала себя спо­кой­нее. Она села за сто­лик у окна, закрыла лицо руками и запла­кала, но на этот раз уже не сле­зами отча­я­ния. Уста­лость и изне­мо­же­ние дали себя знать, и она заснула, или, вер­нее, забы­лась почти на час. Она просну­лась от лихо­ра­доч­ного озноба. Погода пере­ме­ни­лась, небо посе­рело, и мел­кий, про­ни­зы­ва­ю­щий дож­дик пред­ве­щал сырую и холод­ную погоду на весь оста­ток дня. Жюли позво­нила горничной.

– Матушка забо­лела, – ска­зала она, – я должна сей­час же ехать в Ниццу. Уло­жите чемо­даны: я хочу выехать через час.

– Суда­рыня, что с вами? Вы не больны? Вы не ложи­лись? – вос­клик­нула гор­нич­ная, удив­лен­ная и встре­во­жен­ная изме­нив­шимся лицом своей госпожи.

– Я хочу ехать, – нетер­пе­ливо ска­зала Жюли, – мне необ­хо­димо ехать. Уло­жите чемоданы.

При совре­мен­ной нашей циви­ли­за­ции недо­ста­точно про­сто акта воли для пере­дви­же­ния с одного места на дру­гое. Нужно достать дорож­ный пас­порт, упа­ко­вать вещи, уло­жить шляпы в кар­тонки, про­де­лать сотню скуч­ных при­го­тов­ле­ний, из-за кото­рых поте­ря­ешь вся­кое жела­ние путе­ше­ство­вать. Но нетер­пе­ние Жюли зна­чи­тельно сокра­тило эти необ­хо­ди­мые про­мед­ле­ния. Она ходила взад и впе­ред, из ком­наты в ком­нату, сама помо­гала укла­ды­вать чемо­даны, засо­вы­вая как попало чеп­чики и пла­тья, при­вык­шие к более осто­рож­ному обра­ще­нию. Но ее хло­поты ско­рее замед­ляли, чем уско­ряли работу слуг.

– Суда­рыня! Вы, конечно, пре­ду­пре­дили гос­по­дина де Шаверни? – робко спро­сила горничная.

Жюли, не отве­чая, взяла лист бумаги и напи­сала: «Матушка забо­лела. Я еду к ней в Ниццу». Она сло­жила листок вчет­веро, но не могла решиться напи­сать адрес.

Во время этих при­го­тов­ле­ний к отъ­езду слуга доложил:

– Гос­по­дин де Шато­фор спра­ши­вает, можно ли вас видеть. При­шел еще дру­гой гос­по­дин. Я его не знаю. Вот его карточка.

Она про­чла: «Э. Дарси, сек­ре­тарь посольства».

Она едва не вскрикнула.

– Я никого не при­ни­маю. Ска­жите, что я нездо­рова. Не гово­рите, что я уезжаю.

Она никак не могла себе объ­яс­нить, каким обра­зом Дарси и Шато­фор при­шли к ней в одно время, и в заме­ша­тель­стве поду­мала, что Дарси уже выбрал Шато­фора себе в наперс­ники. А между тем их одно­вре­мен­ный визит объ­яс­нялся очень про­сто. Побу­ди­тель­ная при­чина визита была одна и та же; они встре­ти­лись, обме­няв­шись ледя­ным покло­ном и мыс­ленно от всего сердца послав друг друга ко всем чертям.

Выслу­шав ответ лакея, они вме­сте сошли с лест­ницы, рас­кла­ня­лись еще холод­нее и разо­шлись в раз­ные стороны.

Шато­фор заме­тил осо­бое вни­ма­ние, выка­зан­ное г‑жой де Шаверни по отно­ше­нию к Дарси, и с той минуты воз­не­на­ви­дел его. В свою оче­редь, Дарси, мнив­ший себя физио­но­ми­стом, видя сму­ще­ние и досаду Шато­фора, заклю­чил, что тот влюб­лен в Жюли. А так как в каче­стве дипло­мата он скло­нен был зара­нее пред­по­ла­гать худ­шее, то весьма легко при­шел к выводу, что Жюли не про­яв­ляет жесто­ко­сти к Шатофору.

«Эта уди­ви­тель­ная кокетка, – поду­мал он, выходя из ее дома, – не поже­лала при­нять нас вме­сте во избе­жа­ние объ­яс­не­ний, как в Мизан­тропе… Но глупо, что я не нашел какого-нибудь пред­лога остаться и подо­ждать, пока уйдет этот уса­тый фат. Оче­видно, меня бы при­няли, как только за ним закры­лась бы дверь – ведь у меня перед ним есть неоспо­ри­мое пре­иму­ще­ство новизны».

Раз­мыш­ляя таким обра­зом, он оста­но­вился, а потом пошел обратно к особ­няку г‑жи де Шаверни. Шато­фор, кото­рый тоже несколько раз обо­ра­чи­вался, следя за тем, что делает его сопер­ник, тоже вер­нулся и занял на неко­то­ром рас­сто­я­нии наблю­да­тель­ный пункт.

Дарси ска­зал лакею, удив­лен­ному его вто­рич­ным появ­ле­нием, что забыл оста­вить записку для его гос­пожи, что вопрос идет о спеш­ном деле и о пору­че­нии от одной дамы к г‑же де Шаверни. Вспом­нив, что Жюли знает по-англий­ски, он напи­сал каран­да­шом на своей кар­точке: Begs leave to ask when he can show to madame de Chaverny his turkish album[5]. Затем он пере­дал кар­точку слуге и ска­зал, что подо­ждет ответа.

Ответ этот долго заста­вил себя ждать. Нако­нец слуга вер­нулся в боль­шом смущении.

– Гос­поже де Шаверни вне­запно сде­ла­лось дурно, – ска­зал он, – она чув­ствует себя так плохо, что ответа сей­час дать не может.

Все это про­дол­жа­лось с чет­верть часа. Обмо­року Дарси не пове­рил: было ясно, что при­ни­мать его не хотят. Он отнесся к этому фило­соф­ски. Вспом­нив, что побли­зо­сти у него есть зна­ко­мые, кото­рым сле­дует нане­сти визит, он решил этим заняться и вышел, мало огор­чен­ный постиг­шею его неудачей.

Шато­фор дожи­дался его с беше­ным нетер­пе­нием. Когда Дарси про­шел мимо, он решил, что это его счаст­ли­вый сопер­ник, и дал себе слово ухва­титься за пер­вый же слу­чай и ото­мстить измен­нице и ее сообщ­нику. Очень кстати он встре­тил май­ора Перена; тот выслу­шал его изли­я­ния и уте­шил как мог, дока­зав, что его пред­по­ло­же­ния малоправдоподобны.

Глава 15

Жюли дей­стви­тельно лиши­лась чувств, полу­чив вто­рично кар­точку Дарси. Обмо­рок у нее сопро­вож­дался кро­во­хар­ка­ньем, отчего она очень осла­бела. Гор­нич­ная послала за док­то­ром, но Жюли наот­рез отка­за­лась при­нять его. К четы­рем часам поч­то­вые лошади были поданы, чемо­даны при­вя­заны: все было готово к отъ­езду. Жюли села в карету; она ужасно каш­ляла, жалко было смот­реть на нее. Весь вечер и всю ночь она гово­рила только с лакеем, сидев­шим на коз­лах, и то только чтобы он пото­ро­пил куче­ров. Она все время каш­ляла и, по-види­мому, чув­ство­вала силь­ную боль в груди, но не издала ни одного стона. Она была так слаба, что лиши­лась чувств, когда утром открыли дверцу кареты. Ее пере­несли в пло­хонь­кую гости­ницу и уло­жили в постель. Позвали сель­ского врача; тот нашел у нее силь­ней­шую горячку и запре­тил про­дол­жать путе­ше­ствие. Меж тем она хотела ехать дальше. К вечеру начался бред и появи­лись все при­знаки ухуд­ше­ния болезни. Она бес­пре­рывно гово­рила, при­чем так быстро, что было очень трудно ее понять. В ее бес­связ­ных фра­зах поми­нутно встре­ча­лись имена Дарси, Шато­фора и г‑жи Лам­бер. Гор­нич­ная напи­сала г‑ну де Шаверни, чтобы опо­ве­стить его о болезни жены. Но Жюли нахо­ди­лась в сорока милях от Парижа, Шаверни охо­тился у гер­цога Г., а болезнь раз­ви­ва­лась быстро, и было сомни­тельно, чтобы он поспел вовремя.

Между тем лакей вер­хом поска­кал в бли­жай­ший город и при­вез док­тора. Тот отме­нил пред­пи­са­ния сво­его собрата и заявил, что его позвали слиш­ком поздно и что недуг тяжелый.

Под утро бред пре­кра­тился, и Жюли заснула глу­бо­ким сном. Когда дня через два-три она при­шла в себя, то, каза­лось, с тру­дом вспом­нила, вслед­ствие какого ряда собы­тий она очу­ти­лась в гряз­ном номере гости­ницы. Однако память скоро к ней вер­ну­лась: она ска­зала, что чув­ствует себя лучше, и даже начала пого­ва­ри­вать о том, чтобы зав­тра тро­нуться в путь. Потом, поло­жив руку на лоб, после про­дол­жи­тель­ного раз­ду­мья потре­бо­вала чер­нил и бумагу и захо­тела писать. Гор­нич­ная видела, как она начи­нала несколько раз письмо, но все рвала нача­тые листки после пер­вых же слов. При этом она при­ка­зы­вала жечь остав­ши­еся клочки бумаги. Гор­нич­ная на несколь­ких обрыв­ках успела про­честь слова: «Мило­сти­вый госу­дарь». Ей это, как она потом при­зна­лась, пока­за­лось стран­ным, так как она думала, что ее гос­пожа пишет матери или мужу. На одном клочке она про­чла: «Вы должны пре­зи­рать меня…»

Почти в тече­ние полу­часа Жюли тщетно пыта­лась напи­сать это письмо, кото­рое, по-види­мому, ее очень бес­по­ко­ило. Нако­нец силы ее исто­щи­лись, и она не могла про­дол­жать; она оттолк­нула пюпитр, кото­рый поста­вили ей на постель, и, глядя на гор­нич­ную блуж­да­ю­щим взгля­дом, сказала:

– Напи­шите сами гос­по­дину Дарси.

– Что при­ка­жете напи­сать? – спро­сила гор­нич­ная, уве­рен­ная, что снова нач­нется бред.

– Напи­шите, что он меня не знает… что я его не знаю…

И она в изне­мо­же­нии упала на подушки. Это были ее послед­ние связ­ные слова. Снова начался бред и потом уже не пре­кра­щался. Она скон­ча­лась на сле­ду­ю­щий день без види­мых страданий.

Глава 16

Шаверни при­е­хал на чет­вер­тый день после ее похо­рон. Печаль его каза­лась непод­дель­ной, и все жители села про­сле­зи­лись, видя, как он стоял на клад­бище и созер­цал све­же­взрых­лен­ную землю, покры­вав­шую гроб его жены. Он хотел было выко­пать его и пере­везти в Париж, но так как мэр этому вос­про­ти­вился, а нота­риус заго­во­рил о раз­ных фор­маль­но­стях, свя­зан­ных с этим, то он огра­ни­чился тем, что зака­зал над­гроб­ную плиту из пес­ча­ника и отдал рас­по­ря­же­ние соору­дить про­стой, но бла­го­при­стой­ный памятник.

Шато­фор был очень взвол­но­ван этой вне­зап­ной смер­тью. Он отка­зался от мно­гих при­гла­ше­ний на балы и в тече­ние неко­то­рого вре­мени всюду пока­зы­вался не иначе как в черном.

Глава 17

В обще­стве ходило много рас­ска­зов о смерти г‑жи де Шаверни. По сло­вам одних, она видела во сне, или у нее было пред­чув­ствие, что ее мать больна. Она была так пора­жена этим, что сей­час же поспе­шила в Ниццу, между тем она сильно про­сту­ди­лась на обрат­ном пути от г‑жи Лам­бер, а затем про­студа пере­шла в вос­па­ле­ние легких.

Дру­гие, более про­ни­ца­тель­ные, утвер­ждали с таин­ствен­ным видом, что г‑жа де Шаверни, не будучи в состо­я­нии бороться со своей любо­вью к г‑ну де Шато­фору, решила искать у матери сил про­ти­во­сто­ять этому чув­ству. Вслед­ствие быст­рого отъ­езда она про­сту­ди­лась, и у нее сде­ла­лось вос­па­ле­ние лег­ких. На этом схо­ди­лись все.

Дарси нико­гда о ней не гово­рил. Через три или четыре месяца после ее смерти он выгодно женился. Когда он сооб­щил о своей женитьбе г‑же Лам­бер, та ска­зала, поздрав­ляя его:

– Дей­стви­тельно, супруга ваша оча­ро­ва­тельна. Только моя бед­ная Жюли могла бы до такой сте­пени под­хо­дить вам. Как жаль, что вы были слиш­ком бедны, когда она выхо­дила замуж!

Дарси улыб­нулся своей иро­ни­че­ской улыб­кой, но ничего не ска­зал в ответ.

Эти две души, не поняв­шие одна дру­гую, были, может быть, созданы друг для друга.

---

1

Жюли де Шаверни была замужем около шести лет, и вот уж пять с половиной лет, как она поняла, что ей не только невозможно любить своего мужа, но даже трудно питать к нему хотя бы некоторое уважение.

Между тем муж отнюдь не был человеком бесчестным; он не был ни грубияном, ни дураком. А все-таки его, пожалуй, можно было назвать всеми этими именами. Если бы она углубилась в свои воспоминания, она припомнила бы, что когда-то он был ей приятен, но теперь он казался ей несносным. Все в нем отталкивало ее. При взгляде на то, как он ел, пил кофе, говорил, с ней делались нервные судороги. Они виделись и разговаривали только за столом, но обедать вместе им приходилось несколько раз в неделю, и этого было достаточно, чтобы поддерживать отвращение Жюли.

Шаверни был довольно представительный мужчина, слишком полный для своего возраста, сангвиник, со свежим цветом лица, по характеру своему не склонный к тому смутному беспокойству, которому часто подвержены люди, обладающие воображением. Он свято верил, что жена питает к нему спокойную дружбу (он слишком был философом, чтобы считать себя любимым, как в первый день супружества), и уверенность эта не доставляла ему ни удовольствия, ни огорчения; он легко примирился бы и с обратным положением. Он несколько лет прослужил в кавалерийском полку, но, получив крупное наследство, почувствовал, что гарнизонная жизнь ему надоела, подал в отставку и женился. Объяснить брак двух молодых людей, не имеющих ничего общего, — это довольно трудная задача. С одной стороны, дед с бабкой и некоторые услужливые люди, которые, подобно Фрозине[1], охотно повенчали бы Венецианскую республику с турецким султаном, изрядно хлопотали, чтобы упорядочить материальные дела. С другой стороны, Шаверни происходил из хорошей семьи, в то время еще не растолстел, был весельчаком и в полном смысле слова «добрым малым». Жюли нравилось, что он ходит к ее матери, так как он смешил ее рассказами из полковой жизни, комизм которых не всегда отличался хорошим вкусом. Она находила, что он очень мил, так как он танцевал с нею на всех балах и всегда придумывал способ уговорить мать Жюли остаться на них подольше, съездить в театр или Булонский лес. Наконец, Жюли считала его героем, так как он два или три раза с честью дрался на дуэли. Но окончательную победу доставило Шаверни описание кареты, которую он собирался заказать по собственному рисунку и в которой он обещал сам повезти Жюли, когда она согласится отдать ему свою руку.

Через несколько месяцев после свадьбы все прекрасные качества Шаверни в значительной степени потеряли свою ценность. Нечего и говорить, что он уже не танцевал со своей женой. Забавные историйки свои он пересказал уже раза по три, по четыре. Теперь он находил, что балы ужасно затягиваются. В театрах он зевал и считал невыносимо стеснительным обычай одеваться к вечеру. Главным его недостатком была леность. Если бы он заботился о том, чтобы нравиться, ему это, может быть, и удалось бы, но всякое стеснение казалось ему наказанием — это свойство почти всех тучных людей. В обществе ему было скучно, потому что там любезный прием прямо пропорционален усилиям, затраченным на то, чтобы понравиться. Шумный кутеж предпочитал он всяким более изысканным развлечениям, ибо для того, чтобы выделиться в среде людей, которые были ему по вкусу, ему было достаточно перекричать других, а это не представляло для него трудностей при его могучих легких. Кроме того, он полагал свою гордость в том, что мог выпить шампанского больше, чем обыкновенный человек, и умел превосходно брать четырехфутовые барьеры. Таким образом, он приобрел вполне заслуженное уважение среди тех трудно определимых существ, которые называются «молодыми людьми» и которыми кишат наши бульвары, начиная с пяти часов вечера. Охота, загородные прогулки, скачки, холостые обеды, холостые ужины — всему этому он предавался со страстью. Раз двадцать на дню он повторял, что он счастливейший из смертных. И всякий раз, как Жюли это слышала, она поднимала глаза к небу, и маленький ротик ее выражал при этом несказанное презрение.

Она была молода, красива и замужем за человеком, который ей не нравился; вполне понятно, что ее окружало далеко не бескорыстное поклонение. Но, не считая присмотра матери, женщины очень благоразумной, собственная ее гордость (это был ее недостаток) до сей поры охраняла ее от светских соблазнов. К тому же разочарование, которое постигло ее в замужестве, послужив ей до некоторой степени уроком, притупило в ней способность воспламеняться. Она гордилась тем, что в обществе ее жалеют и ставят в пример как образец покорности судьбе. Она была по-своему даже счастлива, так как никого не любила, а муж предоставлял ей полную свободу. Ее кокетство (надо признаться, она все же любила порисоваться тем, что ее муж даже не понимает, каким он обладает сокровищем) было совершенно инстинктивным, как кокетство ребенка. Оно отлично уживалось с пренебрежительной сдержанностью, совсем непохожей на чопорность. Притом она умела быть любезной со всеми, и со всеми одинаково. В ее поведении невозможно было найти ни малейшего повода для злословия.

2

Супруги обедали у матери Жюли г-жи де Люсан, собиравшейся уехать в Ниццу. Шаверни, который смертельно скучал у своей тещи, принужден был провести там вечер, хотя ему и очень хотелось встретиться со своими друзьями на бульваре. После обеда он уселся на удобный диван и просидел два часа, погруженный в молчание. Объяснялось его поведение очень просто: он заснул, сохраняя, впрочем, вполне приличный вид, склонив голову набок, словно с интересом прислушиваясь к разговору. Время от времени он даже просыпался и вставлял одно-два словечка.

Затем пришлось сесть за вист. Этой игры он терпеть не мог, так как она требует известного умственного напряжения. Все это задержало его довольно долго. Пробило половину двенадцатого. На вечер Шаверни не был никуда приглашен, — он решительно не знал, куда деваться. Покуда он мучился этим вопросом, доложили, что экипаж подан. Если он поедет домой, нужно будет ехать с женой; перспектива провести с ней двадцать минут с глазу на глаз пугала его. Но у него не было при себе сигар, и он сгорал от нетерпения вскрыть новый ящик, полученный им из Гавра как раз в ту минуту, когда он выезжал на обед. Он покорился своей участи.

Читать дальше

Проспе́р
Мериме́ (фр. Prosper Mérimée; 28 сентября 1803,
Париж — 23 сентября 1870, Канны) — французский
писатель, член Французской академии.

В
новеллистике Мериме по-прежнему находят
яркое выражение критические и
гуманистические тенденции; однако
теперь они меняют свою направленность.
Художественные произведения, созданные
Мериме в 20-х годах, отражали в первую
очередь протест писателя против
дворянской и церковной реакции. В
новеллах на первый план выдвигается
разоблачение враждебности буржуазной
действительности духовному расцвету
человеческой личности, проявлению силы
и цельности характера, способности
испытывать глубокие и бескорыстные
чувства.

Критика
буржуазного мира у Мериме с точки зрения
охвата действительности носит значительно
более узкий характер, чем в творчестве
Стендаля и Бальзака. Она ограничена по
преимуществу кругом нравственных
вопросов. Однако освещает эту тематику
Мериме исходя из художественных
принципов, сходных с эстетическими
убеждениями двух других великих
реалистов. Мастерски раскрывая душевный
мир своих героев (глубина психологического
анализа в новеллах Мериме по сравнению
с его произведениями 20-х годов возрастает),
писатель реалистически объективно
показывает обусловленность их характеров
внешней средой, социальной действительностью.

Критические
тенденции в новеллах Мериме принимают
различные и многообразные формы. Так,
в новеллах «Этрусская ваза», «Двойная
ошибка», «Арсена Гийо» раскрывается
бездушие и черствость светского общества.

Тонкий
психолог, Мериме показывает пустоту
«высшего света», губительность его
нравственной атмосферы для всего
чистого, подлинного, человечного. Среди
новелл, изображающих эту среду,
значительное место принадлежит одной
из лучших новелл второго периода
творчества писателя – «Двойная ошибка»
(1833).

Критика
встретила новое произведение Мериме
холодно, но то, что сам автор переиздал
его восемь раз, говорит о том, насколько
оно было дорого для него. Эта новелла
свидетельствует о проницательности и
хорошем знании писателем истинной жизни
общества, отношений, сложившихся в нем.
Светское общество в новелле показано
во всем лицемерии. С большой реалистической
глубиной обрисовано в произведении
тлетворное влияние собственнических
отношений на характер человека и его
судьбу. Социальное положение, материальные
стимулы полностью заменили естественные,
человеческие связи между людьми.

Главные
персонажи этой новеллы, приближающейся
по своим размерам в небольшой повести,
– богач Шаверни, его жена Жюли, светский
лев Дарси – все в той или иной мере
заражены эгоизмом, искалечены и порабощены
царящей вокруг них властью денег. Жюли
де Шаверни, героиня романа, выходит
замуж, преследуя, в первую очередь,
материальную выгоду, и скоро понимает,
что не может не только любить, но и
уважать своего мужа. Шаверни – типичное
воплощение грубого и пошлого собственника.
Он и на красавицу-жену привык смотреть
как на вещь, приобретенную по дорогой
цене. Дарси как будто человек совсем
иного, возвышенного, интеллектуального
плана. Но при ближайшем рассмотрении и
он также оказывается эгоистом до мозга
костей.

История
любви Жюли и Дарси показана писателем
иронически, так как развивается на фоне
увлечения той же Жюли Шатофором. Понятна
и достойна сочувствия естественная
потребность Жюли в любви, но ее увлечение
Дарси возникает вовсе не из глубокого
чувства к нему. Его роль случайна и
достаточно банальна, и он это понимает,
поэтому и принимает Жюли за обычную
светскую искательницу приключений.

Как
и другим представителям светского
общества, Жюли присущ в сильнейшей мере
эгоизм, но эгоизм натур слабых, прикрывающих
свое себялюбие сентиментальными мечтами.
Они-то и породили в Жюли призрачные
надежды, что Дарси, которому она сама
же когда-то нанесла душевную рану,
захочет самоотверженно прийти ей на
помощь.

Суть
человеческой драмы (Жюли внезапно
умирает) заключена в том социальном
укладе, по законам которого живут вроде
бы и неплохие люлюди, в их сознании,
которое впитало в себя стремление к
романтическому уходу в сферу фантазии
и презрения к действительности. Истоки
зла, уродующего жизнь людей, мешающего
им достичь счастья, коренятся в самой
природе господствующего общества –
таковы по существу выводы, вытекающие
из идейного содержания новеллы.

Выдающееся
место в литературном наследии Мериме
занимает новелла «Арсена Гийо» (1844) –
произведение, в котором сливаются
воедино все основные идейные мотивы
Мериме-новеллиста: изображение
отталкивающего эгоизма, скрытого под
лицемерной личиной добродетели, осуждение
религиозного ханжества, сочувствие
человеку из народа. При этом главная
героиня новеллы – жительница столицы,
одна из бесчисленных жертв буржуазной
цивилизации, представительница парижского
«дна».

Мериме
создает трогательный образ несчастной
девушки Арсены Гийо. Беспросветная
нужда толкает ее на путь проституции.
В глазах светской дамы, госпожи де Пьен,
она существо «падшее». Обеспеченные
люди или брезгливо отворачиваются от
Арсены, или же берутся наставлять ее на
путь истины, занимаются спасением ее
души. Жизнь бедной Арсены невыносимо
тяжела, и она решается на самоубийство.
Девушка опасно ранена, искалечена. У
нее остается одно утешение, одно
согревающее ее чувство – любовь к
Салиньи, воспоминания о былых счастливых
днях, возможность мечтать. Но и в этой
радости ей отказывает ее богатая и
набожная покровительница. Обвиняя
Арсену в пороке, лицемерно взывая к
законам нравственности и предписаниям
религии, госпожа де Пьен изводит Арсену
попреками, отнимая у нее даже право
думать о любви. Жизнь теряет для Арсены
всякий смысл, ее душевные силы окончательно
истощаются. То, что не удалось сделать
нищете, завершают филантропия и ханжество.
Мериме, не скрывая своего возмущения,
показывает, сколько деспотического
самодурства, душевной бестактности и,
главное, низкого эгоизма заключает в
себе умилительная опека, которую госпожа
де Пьен устанавливает над Арсеной. За
покровом благопристойности и добродетели
таятся на самом деле отнюдь не возвышенные
мотивы: в глубине души госпожа де Пьен
ревнует Арсену, видит в ней соперницу.

Разоблачительная
новелла Мериме была воспринята светским
обществом как дерзкий вызов, как пощечина.
Ханжи, святоши и блюстители светских
приличий заговорили о безнравственности
и нарушении жизненной правды. Академики,
которые за день до выхода в свет «Арсены
Гийо» (она была опубликована 15 марта
1844 года) подали свои голоса за Мериме
на выборах во Французскую академию,
теперь осуждали писателя и публично
открещивались от него.

В
этой новелле (высокую оценку

ей
дал Пушкин в предисловии к «Песням
западных славян») три главных

персонажа.
Все они в той или иной мере заражены
эгоизмом, искалечены и

порабощены
царящей вокруг них властью денег. Шаверни
— типичное воплощение

грубого
и пошлого собственника. Он и на красавицу
жену привык смотреть как

на
приобретенную по дорогой цене вещь.
Дарси как будто человек совсем иного,

возвышенного,
интеллектуального плана. Но при ближайшем
рассмотрении и он

оказывается
эгоистом до мозга костей. Наконец, и
Жюли во многом сама

виновата
в том, что ее жизнь оказалась разбитой.
И ей тоже присущ эгоизм. Но

это
эгоизм натур слабых, боящихся посмотреть
правде прямо в глаза,

прикрывающих
свое себялюбие сентиментальными мечтами.
Они-то и породили в

Жюли
призрачные надежды, что Дарси, которому
она сама же когда-то нанесла

неизгладимую
душевную рану, захочет самоотверженно
прийти ей на помощь.

Герои
«Двойной ошибки», новеллы, лишенной
какого-либо дидактического

привкуса,
не делятся на виновных и их жертвы.
Истоки зла, уродующего жизнь

хороших
по своим задаткам людей и мешающего им
достичь счастья, коренятся в

самой
природе господствующего общества —
таково идейное содержание новеллы.

Одним
из известнейших произведений Мериме
стала новелла «Кармен», где ему так
хорошо удалось описание цыганских
нравов, а также образ цыганки Кармен.
Новелла взята за основу сюжета одноимённой
оперы Жоржа Бизе, музыка которой
невероятно популярна и в наше время. В
«Кармен» писатель вновь обращается к
теме, уже звучавшей в его творчестве
(изображению неодолимой любви была, в
частности, посвящена одноактная комедия
«Женщина-дьявол» из «Театра Клары
Гасуль»). В «Кармен» движимый слепой
любовью Хосе становится дезертиром,
контрабандистом, вором, убийцей и в
конце концов приговорен к смерти. Но
сюжет, выстроенный как история Хосе,
концентрируется вокруг андалусской
цыганки Кармен. Ее характер впитал все
цыганские обычаи, понятия о любви, о
свободе и достойном образе жизни,
представления цыган о патриотизме,
понимаемом как верность по отношению
к своим соплеменникам (оборотной стороной
их патриотизма оказывается «искреннее
презрение к народу, оказывающему им
гостеприимство»). Кармен вобрала в себя
много дурного от того преступного
окружения, в котором она выросла. Она
не может не лгать и не обманывать, она
готова принять участие в любой воровской
авантюре. Но в противоречивом внутреннем
облике Кармен таятся и прекрасные
душевные качества, которых лишены
изнеженные или очерствевшие представители
циыилизованного общества. Это –
искренность и честность в самом
сокровенном для нее чувстве – любви.
Это – гордое, непреклонное свободолюбие,
готовность пожертвовать всем, вплоть
до жизни, ради сохранения внутренней
независимости.

Едва
ли можно говорить о поэтизации
«экзотического» характера Кармен у
Мериме. Она лжива, вероломна, безжалостна;
обман и воровство для нее так же
естественны, как скитания и завораживающие
танцы; ее любовь не только свободна, но
и примитивна. Не случайно эпиграфом к
повести служат строки: «Всякая женщина
– зло; но дважды бывает хорошей: или на
ложе любви, или на смертном одре». Автор,
выступающий в повести в роли
рассказчика-путешественника, изучающего
нравы испанских цыган, считает, что
характер героини предопределен традициями
ее народа, и сочувствует несчастному
Хосе, который стал преступником и обречен
на смерть из-за любви к Кармен. «Это
калес (так называют себя цыгане.–
Примечание Мериме) виноваты в том, что
воспитали ее так»,– заключает свою
предсмертную исповедь Хосе. И как бы
продолжая и подтверждая эту мысль,
Мериме завершает повесть главой,
представляющей собою, по существу,
небольшой трактат об испанских цыганах.
Объясняя характер девушки, он стремится
при этом дать читателям «выгодное
представление» не о самой Кармен, а о
«своих исследованиях в области роммани»
(то есть цыганских нравов).

Таким
образом, сочувствие и восхищение
романтиков, традиционно сопутствующие
идее свободного, естественного чувства,
в новелле Мериме явно отступают перед
объективным аналитическим началом,
присущим скорее реалистическому методу.
Писатель щедро привносит в повесть
собственные этнографические познания;
авторские комментарии, сопровождающие
текст, изобилуют сведениями о цыганских
обычаях, пояснениями цыганских слов,
поговорок и т. п. В то же время любые
элементы условной декоративности,
внешней эффективности, любования
экзотическим материалом и всякого
пафоса остаются «за кадром» произведения.
«Местный колорит» явно обретает здесь
ощутимо иное по сравнению с романтическим
качество.

«Кармен»
стала, пожалуй, самым известным
произведением Мериме (чему в значительной
степени способствовала опера Ж.Бизе,
созданная в 1874 году).

В
новеллах Мериме очень выпукло проявились
своеобразные приметы художественного
метода писателя. Это, во-первых,
неоднократно отмечавшаяся критиками
черта – тяготение к подчеркнуто
объективному, безличному тону
повествования, противоположному
субъективной манере изложения, присущей
романтикам. Автор стремится остаться
в тени, сдерживает и скрывает собственные
чувства, избегает лирических излияний,
держится как бы на расстоянии от героев,
пытается придать своему рассказу
характер беспристрастного исследования
жизненных явлений. Тургенев заметил,
что Мериме «в литературе дорожил правдой
и стремлением к ней, ненавидел аффектацию
и фразу… требовал выбора, меры, античной
законченности формы. Это заставляло
его впадать в некоторую сухость и
скупость исполнения…». Мериме значительно
расширил и углубил изображение внутреннего
мира человека. В своих произведениях
он проникал в тайники таких сложных
душевных противоречий, мимо которых
проходили его предшественники –
просветители или ранние романтики.
Психологический анализ в новеллах
Мериме последовательно реалистичен.
Он неотделим от раскрытия тех общественных
причин, которые порождают переживания
героев. В отличие от романтиков Мериме
не любил вдаваться в пространные описания
эмоций как таковых. Неохотно прибегал
он и к помощи внутреннего монолога. Он
предпочитал раскрывать переживания
персонажей через те жесты, движения,
поступки, которые они вызывают. Его
внимание и в новеллах сосредоточено
прежде всего на развитии действия и на
максимально лаконичной и выразительной
мотивировке этого развития.

Композиция
новелл Мериме всегда тщательно продумана
и взвешена. Большое значение, например,
писатель придавал обрамлению и образу
рассказчика, способам введения его в
ткань повествования. Произведения
Мериме часто построены на контрасте
между обыденностью и заурядностью той
действительности, которая возникает в
обрамляющем новеллу рассказе, и
драматизмом, необычностью тех событий,
о которых читатель узнает из самой
новеллы.

Соседние файлы в предмете [НЕСОРТИРОВАННОЕ]

• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #

^
^

Мериме Проспер — Двойная ошибка

скачать книгу бесплатно

Автор: Мериме Проспер Название: Двойная ошибка Жанр: Классическая проза Серия: « name=»Новеллы Издательский дом: Художественная литература Год издания: 1978 Аннотация: Проспер Мериме (1803—1870) начинал свою литературную деятельность с поэтических и драматических произведений. На основе обширного исторического материала писатель создал роман «Хроника царствования Карла IX», посвященный трагическим эпизодам эпохи религиозных войн XVI века. Но наибольшую популярность завоевали новеллы Мериме. Галерея ярких, самобытных, бессмертных образов создана писателем, и доказательство тому — новелла «Кармен», ставшая основой многочисленных балетных, оперных, театральных постановок и экранизаций. Читать книгу On-line

Проспер Мериме ДВОЙНАЯ ОШИБКА

1

Жюли де Шаверни была замужем около шести лет, и вот уж пять с половиной лет, как она поняла, что ей не только невозможно любить своего мужа, но даже трудно питать к нему хотя бы некоторое уважение.

Между тем муж отнюдь не был человеком бесчестным; он не был ни грубияном, ни дураком. А все-таки его, пожалуй, можно было назвать всеми этими именами. Если бы она углубилась в свои воспоминания, она припомнила бы, что когда-то он был ей приятен, но теперь он казался ей несносным. Все в нем отталкивало ее. При взгляде на то, как он ел, пил кофе, говорил, с ней делались нервные судороги. Они виделись и разговаривали только за столом, но обедать вместе им приходилось несколько раз в неделю, и этого было достаточно, чтобы поддерживать отвращение Жюли.

Шаверни был довольно представительный мужчина, слишком полный для своего возраста, сангвиник, со свежим цветом лица, по характеру своему не склонный к тому смутному беспокойству, которому часто подвержены люди, обладающие воображением. Он свято верил, что жена питает к нему спокойную дружбу (он слишком был философом, чтобы считать себя любимым, как в первый день супружества), и уверенность эта не доставляла ему ни удовольствия, ни огорчения; он легко примирился бы и с обратным положением. Он несколько лет прослужил в кавалерийском полку, но, получив крупное наследство, почувствовал, что гарнизонная жизнь ему надоела, подал в отставку и женился. Объяснить брак двух молодых людей, не имеющих ничего общего, — это довольно трудная задача. С одной стороны, дед с бабкой и некоторые услужливые люди, которые, подобно Фрозине[1], охотно повенчали бы Венецианскую республику с турецким султаном, изрядно хлопотали, чтобы упорядочить материальные дела. С другой стороны, Шаверни происходил из хорошей семьи, в то время еще не растолстел, был весельчаком и в полном смысле слова «добрым малым». Жюли нравилось, что он ходит к ее матери, так как он смешил ее рассказами из полковой жизни, комизм которых не всегда отличался хорошим вкусом. Она находила, что он очень мил, так как он танцевал с нею на всех балах и всегда придумывал способ уговорить мать Жюли остаться на них подольше, съездить в театр или Булонский лес. Наконец, Жюли считала его героем, так как он два или три раза с честью дрался на дуэли. Но окончательную победу доставило Шаверни описание кареты, которую он собирался заказать по собственному рисунку и в которой он обещал сам повезти Жюли, когда она согласится отдать ему свою руку.

Через несколько месяцев после свадьбы все прекрасные качества Шаверни в значительной степени потеряли свою ценность. Нечего и говорить, что он уже не танцевал со своей женой. Забавные историйки свои он пересказал уже раза по три, по четыре. Теперь он находил, что балы ужасно затягиваются. В театрах он зевал и считал невыносимо стеснительным обычай одеваться к вечеру. Главным его недостатком была леность. Если бы он заботился о том, чтобы нравиться, ему это, может быть, и удалось бы, но всякое стеснение казалось ему наказанием — это свойство почти всех тучных людей. В обществе ему было скучно, потому что там любезный прием прямо пропорционален усилиям, затраченным на то, чтобы понравиться. Шумный кутеж предпочитал он всяким более изысканным развлечениям, ибо для того, чтобы выделиться в среде людей, которые были ему по вкусу, ему было достаточно перекричать других, а это не представляло для него трудностей при его могучих легких. Кроме того, он полагал свою гордость в том, что мог выпить шампанского больше, чем обыкновенный человек, и умел превосходно брать четырехфутовые барьеры. Таким образом, он приобрел вполне заслуженное уважение среди тех трудно определимых существ, которые называются «молодыми людьми» и которыми кишат наши бульвары, начиная с пяти часов вечера. Охота, загородные прогулки, скачки, холостые обеды, холостые ужины — всему этому он предавался со страстью. Раз двадцать на дню он повторял, что он счастливейший из смертных. И всякий раз, как Жюли это слышала, она поднимала глаза к небу, и маленький ротик ее выражал при этом несказанное презрение.

Она была молода, красива и замужем за человеком, который ей не нравился; вполне понятно, что ее окружало далеко не бескорыстное поклонение. Но, не считая присмотра матери, женщины очень благоразумной, собственная ее гордость (это был ее недостаток) до сей поры охраняла ее от светских соблазнов. К тому же разочарование, которое постигло ее в замужестве, послужив ей до некоторой степени уроком, притупило в ней способность воспламеняться. Она гордилась тем, что в обществе ее жалеют и ставят в пример как образец покорности судьбе. Она была по-своему даже счастлива, так как никого не любила, а муж предоставлял ей полную свободу. Ее кокетство (надо признаться, она все же любила порисоваться тем, что ее муж даже не понимает, каким он обладает сокровищем) было совершенно инстинктивным, как кокетство ребенка. Оно отлично уживалось с пренебрежительной сдержанностью, совсем непохожей на чопорность. Притом она умела быть любезной со всеми, и со всеми одинаково. В ее поведении невозможно было найти ни малейшего повода для злословия.

2

Супруги обедали у матери Жюли г-жи де Люсан, собиравшейся уехать в Ниццу. Шаверни, который смертельно скучал у своей тещи, принужден был провести там вечер, хотя ему и очень хотелось встретиться со своими друзьями на бульваре. После обеда он уселся на удобный диван и просидел два часа, погруженный в молчание. Объяснялось его поведение очень просто: он заснул, сохраняя, впрочем, вполне приличный вид, склонив голову набок, словно с интересом прислушиваясь к разговору. Время от времени он даже просыпался и вставлял одно-два словечка.

Затем пришлось сесть за вист. Этой игры он терпеть не мог, так как она требует известного умственного напряжения. Все это задержало его довольно долго. Пробило половину двенадцатого. На вечер Шаверни не был никуда приглашен, — он решительно не знал, куда деваться. Покуда он мучился этим вопросом, доложили, что экипаж подан. Если он поедет домой, нужно будет ехать с женой; перспектива провести с ней двадцать минут с глазу на глаз пугала его. Но у него не было при себе сигар, и он сгорал от нетерпения вскрыть новый ящик, полученный им из Гавра как раз в ту минуту, когда он выезжал на обед. Он покорился своей участи.

Окутывая жену шалью, он не мог удержаться от улыбки, когда увидел себя в зеркале исполняющим обязанности влюбленного мужа. Обратил он внимание и на жену, на которую за весь вечер ни разу не взглянул. Сегодня она показалась ему красивее, чем обыкновенно; поэтому он довольно долго расправлял складки на ее шали. Жюли было также не по себе от предвкушения супружеского тет-а-тета. Она надула губки, и дуги бровей у нее невольно сдвинулись. Все это придало ее лицу такое привлекательное выражение, что даже сам муж не мог остаться равнодушным. Глаза их в зеркале встретились во время только что описанной процедуры. Оба смутились. Чтобы выйти из неловкого положения, Шаверни, улыбаясь, поцеловал у жены руку, которую она подняла, чтобы поправить шаль.

— Как они любят друг друга! — прошептала г-жа де Люсан, не замечая ни холодной пренебрежительности жены, ни равнодушия супруга.

Сидя рядом в своем экипаже, почти касаясь друг друга, они некоторое время молчали. Шаверни отлично знал, что из приличия нужно о чем-нибудь заговорить, но ему ничего не приходило в голову. Жюли хранила безнадежное молчание. Он зевнул раза три или четыре, так что самому стало стыдно, и при последнем зевке счел необходимым извиниться перед женой.

— Вечер затянулся, — заметил он в виде оправдания.

Жюли усмотрела в этом замечании намерение покритиковать вечера у ее матери и сказать ей какую-нибудь неприятность. С давних пор она привыкла уклоняться от всяких объяснений с мужем; поэтому она продолжала хранить молчание.

У Шаверни в этот вечер неожиданно развязался язык; минуты через две он снова начал:

— Я отлично пообедал сегодня, но должен вам сказать, что шампанское у вашей матушки слишком сладкое.

— Что? — спросила Жюли, неторопливо повернув к нему голову и притворяясь, что не расслышала.

— Я говорю, что шампанское у вашей матушки слишком сладкое. Я забыл ей об этом сказать. Странное дело: воображают, что нет ничего легче, как выбрать шампанское. Между тем это очень трудно. На двадцать плохих марок одна хорошая.

— Да?

Удостоив его из вежливости этим восклицанием, Жюли отвернулась и стала смотреть в окно кареты. Шаверни откинулся на спинку и положил ноги на переднюю скамеечку, несколько раздосадованный тем, что жена его так явно равнодушна ко всем его стараниям завязать разговор.