Да женщины здесь нет ошибки

Прощай, Камилла, возвращайся в свой монастырь, и когда будешь слушать эти отвратительные россказни, которые отравили тебя, отвечай, что я тебе скажу: все мужчины — обманщики, непостоянны, лживы, болтливы, лицемерны, надменны или трусливы, чувственны и достойны презрения; все женщины — коварны, лукавы, тщеславны, любопытны и развратны; мир — бездонная клоака, где безобразнейшие гады ползают и корчатся на горах грязи; но в мире есть нечто священное и высокое, это — союз двух таких существ, столь несовершенных и ужасных! В любви часто бываешь обманут, часто бываешь несчастным; но ты любишь, и, стоя на краю могилы, ты сможешь обернуться, чтобы взглянуть назад и сказать: я часто страдал, я не раз был обманут, но я любил. И жил я, я, а не искусственное существо, созданное моим воображением и моей скукой.

— Если ты веришь в зло, значит ты совершил его. —

Все неприятности, которые ваш злейший враг может высказать вам в лицо, ничто по сравнению с тем, что ваши лучшие друзья говорят о вас за спиной.^[1]

Для того чтобы надлежащим образом расположить важную сцену, надо хорошо знать эпоху, обстоятельства и точно определить момент, когда интерес и любопытство зрителя достаточно возбуждены, а потому развитие действия может быть приостановлено, и на смену ему должны появиться во всей их полноте страсть, чистое чувство. Такого рода сцены, когда мысль автора, так сказать, покидает сюжет, чтобы вскоре к нему вернуться, и, словно забывая об интриге, да и обо всей пьесе, окунается в стихию общечеловеческого, — такого рода сцены создавать необыкновенно трудно.^[2]

Если женщина хочет отказать, она говорит «нет». Если женщина пускается в объяснения, она хочет, что бы её убедили.^[3]

Женщина любит, чтобы ей пускали пыль в глаза, и чем больше пускают этой пыли, тем сильнее раскрывает она свои глаза, чтобы больше пыли в них попало.^[3]

Мой стакан невелик, но я пью из своего стакана.^[4] —

Я работал целый день; вечером я сочинил десять стихов и выпил бутылку водки; Жорж Санд выпила бутылку молока и написала половину романа.^[4]

Наверно скажут все лет этак через триста,
Что золотой наш век был веком медных лбов. —

Dans quelque cent ans, j’ai bien peur qu’on ne dise
Que notre siècle d’or fut un siècle d’airain.

О Муза, многого не требуй,
о жадный призрак, полно звать!
Когда клубятся вихри к небу,
кто станет на песке писать! <…>
Но столько выстрадал я в мире,
что если первые четыре
стиха сложил бы я на лире,
она б сломалась, как тростник. —

Ô Muse ! spectre insatiable,
Ne m’en demande pas si long.
L’homme n’écrit rien sur le sable
À l’heure où passe l’aquilon. <…>
Mais j’ai souffert un dur martyre,
Et le moins que j’en pourrais dire,
Si je l’essayais sur ma lyre,
La briserait comme un roseau.

Я завернул остатки счастья эти
в обрывок бурого сукна.
Среди недолговечного на свете,
пожалуй, прядь волос вечна. —

Je rassemblais des lettres de la veille,
Des cheveux, des débris d’amour.
Tout ce passé me criait à l’oreille
Ses éternels serments d’un jour.

Да, женщины, тут нет ошибки,
Дана вам роковая власть;
Довольно вам одной улыбки,
Чтоб вознестись или упасть.

И всё же Истина нетленна;
Кто с ней в разлуке неизменно,
Печально кончит жизнь свою. —

Небольшая пьеса «Каприз» — на самом деле большое литературное событие. Многие весьма длинные пьесы, о появлении которых трубят за полгода вперёд, не стоят и строчки этой комедии. <…> Со времён Мариво, чей талант зиждется на искрящемся остроумии, на подмостках «Комеди Франсез» не появлялось ничего столь тонкого, столь изящного и столь жизнерадостного. <…> В ней все так умело подготовлено, слажено, соткано, и всё удерживается в равновесии буквально на острие иглы. <…>
Представление комедии «Каприз», которую разыгрывают между чайным столиком и фортепьяно и декорацией для которой вполне может служить обыкновенная ширма, подтвердило нам то, что мы и без того знали, но что оспаривалось театральными оракулами: отныне всем ясно, что публика весьма тонка, весьма умна и весьма дружелюбно относится ко всему новому, а все уступки, которых требуют от её имени, совершенно излишни. Директора театров и актёры — вот единственное препятствие на пути нового. <…> Именно это педантичное пристрастие к «благопристойному» театру, который на самом деле уж слишком благопристоен, лишило французскую сцену двух прирождённых драматургов, и при этом необыкновенно одарённых, — Мериме и Мюссе.^[2]

[В пьесе] «Не надо биться об заклад» довольно много милых мест, но меня поразили хаотичность пьесы и отсутствие здравого смысла. <…> всё это крайне поверхностно, легковесно, непоследовательно. Всё это взято из сказочного мира или привиделись автору, когда он был под хмельком во время весёлой пирушки.^[2]

Il ne faut jurer de rien. Il y a de bien jolies choses, mais le décousu et le manque de bon sens m’ont frappé. <…> tout cela est sans tenue, sans consistance, sans suite. C’est d’un monde fabuleux ou vu à travers une goguette et dans une pointe de vin.^[6]

Чудесный талант, но только для пародий.^[2]

… почти скоропостижно скончался Альфред де Мюссе. Что же это такое? Так молод! Долго ли болел? Нет, он постепенно себя отравлял и, наконец — отравился. Весть эта всполошила даже академию, которой он был сонливым секретарём. Гейне, этот в высшей степени грустный юморист, говоря о Альфреде де Мюссе, всегда называл его: «ce jeune homme d’un si beau passe». Он один, до смерти предававшийся опьянению насмешки, понял его, спившегося до смерти — абсентом.

Мюссе: Байрон в переводе Мюрже.

Тщетной погони за локальной правдой у Мюссе вовсе нет, как и у Шекспира, но зато у него столько же общечеловеческой, вечной и не зависящей от эпохи и местности правды.

Альфред де Мюссе мог бы, пожалуй, добиться, чтобы ему простили талант и обаяние, если бы он поклонялся модным в ту пору богам. <…>
Он всю жизнь играл роль избалованного ребёнка, который хочет, чтобы его жалели все окружающие, и особенно женщины. <…>
Мюссе — верный друг людей с тонкой душою, он — один из величайших французских писателей, и, если угодно, он — наш Шекспир.^[2]

Один из наименее самобытных талантов; зато более, чем другие, вобравший в себя самобытность Шекспира, Байрона и даже Жоашена Дю Белле…

Может быть, никто так глубоко и болезненно не прочувствовал романтического веяния, как один из немногих истинных поэтов нашей эпохи, Альфред де Мюссе, вероятно, потому, что это романтическое веяние закружило его окончательно, вследствие чего он и пал бедною жертвою обладавшего им тревожного, стихийного начала.

Мюссе останется теми своими сторонами, от которых он отрекается. У него были прекрасные порывы, крики души, вот и всё. Но парижанин в нём мешает поэту, дендизм вредит изяществу, его колени не сгибаются из-за тугих штрипок. Ему не хватило силы стать мастером; он не верил ни в себя, ни в своё искусство, только в свои страсти. <…> Подобные вещи нравятся дамам, сии удобные максимы внушают многим, что они поэты, хотя не написали ни единого стиха.

Musset restera par ces côtés qu’il renie. Il a eu de beaux jets, de beaux cris, voilà tout. Mais le Parisien chez lui entrave le poète; le dandysme y corrompt l’élégance; ses genoux sont raides de ses sous-pieds. La force lui a manqué pour devenir un maître; il n’a cru ni à lui ni à son art, mais à ses passions. <…> Ces sortes de choses flattent les dames, maximes commodes qui font que tant de gens se croient poètes sans avoir fait un vers.

Много думал о Мюссе. Так вот, основа всего — Поза. Для Позы годится всё — я сам, другие, солнце, могилы и т. д., сантименты по поводу всего, и бедные женщины в большинстве случаев попадаются на удочку. Только чтобы внушить лестное мнение о себе, он тебе говорил: испытайте, ведь я доводил до изнеможения итальянок (каковое мнение об итальянках приводит на ум вулкан, под их юбкой мнится Везувий. Заблуждение! Итальянка близка к восточной женщине, она тиха на ложе, «лиха на то же», как сказал бы старик Рабле; но всё равно, таково ходячее мнение), между тем как бедняга, возможно, неспособен удовлетворить даже свою прачку. Только чтобы казаться человеком с пылкими страстями, он говорил: «Я ревнив, я могу убить женщину и т. д.». Никто не убивает женщин, боятся уголовного суда. Он не убил Жорж Санд. Только чтобы казаться хватом, он говорил: «Вчера я чуть было не прикончил одного газетчика». Да, чуть было, «потому что его удержали». А может быть, тот, другой, прикончил бы его. Только чтобы казаться учёным, он говорил: «Я читаю Гомера, как Расина». Да в Париже и двадцати человек не наберётся, способных на это, причём из тех, для кого это профессия. Но когда говорят с людьми, никогда не изучавшими греческий, они вам верят. —

J’ai beaucoup songé à Musset. Eh bien, le fonds de tout cela c’est la pose Pour la pose tout sert, soi, les autres, le soleil, les tombeaux, etc., on fait du sentiment sur tout, et les pauvres femmes les trois quarts du temps y sont prises. C’est pour donner une bonne idée de lui qu’il te disait essayez, j’ai échigné des Italiennes (laquelle idée d’Italiennes s’associe à celle de volcan; on voit toujours le Vésuve sous leur jupon. Erreur ! l’Italienne se rapproche de l’Orientale et est molle à la fesse, « folle à la messe », comme eût dit ce vieux Rabelais; mais n’importe, c’est une idée reçue), tandis que le pauvre garçon ne peut seulement peut-être pas satisfaire de blanchisseuse. C’est pour paraître un homme à passions ardentes qu’il disait « Moi, je suis jaloux, je tuerais une femme, etc. ». On ne tue pas les femmes, on a peur de la Cour d’assises. Il n’a pas tué George Sand. C’est pour paraître un luron qu’il disait « Hier j’ai failli assommer un journaliste. » Oui, failli, car on l’a retenu. C’est peut-être l’autre qui l’eût assommé. C’est pour paraître un savant qu’il disait « Je lis Homère comme Racine. » Il n’y a pas, à Paris, vingt personnes qui en soient capables, et de ceux qui en font leur métier. Mais quand on s’adresse à des gens qui n’ont jamais étudié le susdit grec, on vous croit.

Никто не писал лучших фрагментов, чем Мюссе, но всё это только фрагменты, ни одного произведения! В его вдохновении слишком много личного, оно отдаёт своей почвой — парижанином, дворянином: у него одновременно и натянуты штрипки, и распахнута грудь. Поэт очаровательный, согласен, но не великий.

Personne n’a fait de plus beaux fragments que Musset, mais rien que des fragments; pas une oeuvre Son inspiration est toujours trop personnelle, elle sent le terroir, le Parisien, le gentilhomme; il a à la fois le sous-pied tendu et la poitrine débraillée. Charmant poète, d’accord; mais grand, non.

Он <…> разрабатывал и возвёл в высший принцип «поэзию сердца»^[8] (двойной фарс на потребу импотентов и шарлатанов). Вот уж кто мало был склонен к критическим суждениям!

Il <…> avoir mis en axiomes et pratiqué la « poésie du coeur » (double farce à l’usage des impuissants et des charlatans). En voilà un qui a été peu critique !

… вдруг явился молодой поэт с книжечкой сказок и песен^[9] и произвёл ужасный соблазн. Musset взял, кажется, на себя обязанность воспевать одни смертные грехи, убийства и прелюбодеяние. Сладострастные картины, коими наполнены его стихотворения, превосходят, может быть, своею живостию самые обнажённые описания покойного Парни. О нравственности он и не думает, над нравоучением издевается и, к несчастию, чрезвычайно мило, с важным александрийским стихом чинится как нельзя менее, ломает его и коверкает так, что ужас и жалость. Воспевает луну такими стихами, какие осмелился бы написать разве только поэт блаженного XVI века, когда не существовали ещё ни Буало, ни гг. Лагарп, Гофман и Кольне. <…>
Не странно ли в XIX веке воскрешать чопорность и лицемерие, осмеянные некогда Молиером, и обходиться с публикой, как взрослые люди обходятся с детьми; не дозволять ей читать книги, которыми сами наслаждаетесь, и впопад и невпопад ко всякой всячине приклеивать нравоучение. <…>
Итальянские и испанские сказки^[9] отличаются <…> живостию необыкновенной. Из них Porcia, кажется, имеет более всего достоинства <…>. Драматический очерк Les marrons du feu обещает Франции романтического трагика. А в повести Mardoche Musset первый из французских поэтов умел схватить тон Байрона в его шуточных произведениях, что вовсе не шутка.